Не-на-ви-жу!
Ночами он совсем не спал…
…так, дремал понемножку.
Как дремлют, наверно, зайцы в лесу, не забывая о волке. Как дремлют рыбы, чуткие, во взвешенном состоянии, не опускаясь на дно сна.
Позади громоздились неукладисто восемьдесят прожитых лет. Восемьдесят с малым, и с полудня он начинал готовиться к долгой ночи. Выбирал темы для размышлений, события для воспоминаний, чтобы хватило до утра. Даже в бесконечные зимние ночи – чтобы хватило.
С годами сны стремительно укорачивались, ночи бесконечно удлинялись, казалось уже, что близкая кончина – это вечная бессонница, и минувшее дается для того, чтобы вспоминать его по частям, в будущем бесконечном пребывании.
Благословенен тот путь, который накапливает воспоминания.
Она открывала глаза, пристально, в упор глядела на мужа, прожигая взором, а он лежал на спине, руки поверх одеяла, румяный, полнолицый, в пухлых морщинах-складочках, улыбался слабо и счастливо. Даже пробор на голове посредине. Дыхание ровное. Глаза закрыты.
И это ее злило.
– Не притворяйся! Ты же не спишь!
– Сплю, – отвечал кротко. – Я, Даша, сплю.
– Врешь! Открывай глаза!
Он открывал.
– Доброе утро, Даша.
– Чего в нем доброго?
На завтрак ему полагалось яйцо, хлеб с маслом, стакан бледного чая. Ей – кружка горького кофе и обломок шоколадки. Пила, обжигаясь, большими глотками, кадык скакал по тощему горлу, кусала шоколад желтыми зубами, говорила неукротимо, через глоток:
– Мышьяк... Стрихнин... Синильная кислота... Жё детест! Жё детест!
– Даша, – заступился он, доедая желток. – Ты не права, Даша. Их понять надо.
Примирительно улыбнулся – ямочки-изюминки на щечках-булочках, а она рассердилась теперь на него, с треском поставила на стол пустую кружку.
– Ты дождешься... Дождешься у них!
– А я, – ответил кротко, – я, Даша, уже дождался.
Он верил – всё позади. И был добр, безмятежен. Она и впереди ожидала почище прежнего. Выкатила на него блеклые глаза, блеснула из глубин малахитовыми прожилками:
– Кирилл Викентьевич! Я тебя презираю.
Пошла укладывать кошелки.
В одну – часы разного вида, даже ходики с кукушкой-инвалидом. Заворачивала в мягкие тряпки, укладывала в нужном порядке, чтобы всё поместилось. У ходиков соскакивало колесико, безголовая кукушка, запутавшись в тряпках, жутко кричала изнутри, пугала нервных прохожих.
В другую кошелку – ложечку с монограммой матери. Серебряный подстаканник с гравировкой через «ять». Веер с первого бала. Письма тяжелой стопкой, перехваченные лохматым шпагатом. Черепаховый гребень. Клавишу от старинного «Беккера». В то буйное, опойное лето‚ когда преследуемый обратился в преследователя, ворвались солдаты, молодые, яростные, распаленные от возможностей, выкинули через балкон буржуазный рояль, прикладом смахнули со стены ходики с кукушкой.
Рояль упал на мощеный двор, и оттуда донесся горестный всплеск его глубокого, наивного изумления, который долго звенел в дворовом колодце, бился отчаянно в непробиваемые стены – не мог утихнуть, а для нее не утих и теперь. Дворник замёл полированные обломки, но одну клавишу она подобрала, янтарно желтую, глубинно теплую, сохранившую тепло прежних прикосновений.
В четверть двенадцатого пополудни сбросили во двор рояль, смахнули прикладом ходики с кукушкой, и стрелки до сих пор показывают тот миг, безголовая кукушка кричит невпопад, дома и на улице, как однажды перепуганный ребенок, что вскрикивает ночами от жуткого сна.
В четверть двенадцатого это приключилось, и для Дарьи Павловны – не для кукушки – начались новые порядки.
В коридоре они столкнулись с соседкой…
…нос к носу.
Широкая, костистая, встала в полумраке громоздким шкафом, бедрами заслонила проход. Из-под синего халата высовывалось полосатое платье. Из-под платья выглядывала розовая комбинация. У нее постоянно выглядывали комбинации. Из-под любого платья. Как покупала их на вырост.
Дарья Павловна смотрела на соседку гордо, независимо, снизу вверх. Враги навсегда. С первой минуты, первого взгляда. Им бы в разные сюжеты, под разные переплеты, – век был такой, не оставлял выбора.
– Доброе утро, – сказал Кирилл Викентьевич. – Погода нынче прелестная.
– Зачем ты с ней разговариваешь? – ненавистно выдавила Дарья Павловна. – Не унижай себя.
– Интересно получается! – Соседка выставила ногу, руки уперла в бока. – Я говорю – не унижаюсь, они унижаются!..
И пронзительным, свербящим взвизгом:
– Буржуйка! Фря недорезанная! Мало мы вас...
Дарья Павловна глядела жадно, с мрачным ликованием:
– Мало вы нас... Мало! Раз жива, значит, мало.
А у той глаза побелели, подбородок заскакал по груди:
– За всё ответишь! За всё!.. Не старые вам порядки.
– Старые... – зашлась Дарья Павловна. – Да ты их не нюхала – старые! Ты... Ты рояль сбросила! Ты!
– Какую рояль? – опешила та.
– С балкона... Во двор... Ты! Ты!
– В психушку, в психушку тебя... – визжала соседка. – Не было никакой рояли!
– Ты! Ты!..
Они вышли на лестницу, и он начал оправдывать соседей своих. Он всех оправдывал, Кирилл Викентьевич. Иначе не мог.
– Они не злые, нет. Они темные, замороченные. Хаос, Даша, хаос...
– И слава Богу. Слава Богу. Ты их просвети – всё разнесут. В клочья! В щепки! Камня на камне... Забыл уже?
Он застеснялся, сказал через силу:
– Им плохо, Даша...
– Мне плохо. Мне!
– Им тоже.
– Они хотели этого!
– Не хотели они... Сама знаешь.
Потрясла перед ним сухоньким кулачком, брызнула слюной:
– На моей могиле ничего не будет расти! Не трудись, не сажай цветочки... Голая земля. Голая! Пропитаю ядом на тысячу лет. Жё детест! Жё детест!..
И пошла вниз по лестнице, изрыгая страшные проклятия, в руках по тяжеленой кошелке: старая карга, кривуля, корёжина, ходячий вопросительный знак.
– Ну, Кирилл... Ну, Викентьевич... Не прощу тебе! Что детей завели – на позор, на муки, на унижение... Умирать буду – не прощу!
Зимой, в Тимирязевском парке, был кросс на десять километров.
Бежали солдаты.
В сапогах, ушанках, гимнастерки без ремней.
Красные, потные, морозный пар изо рта.
И позади всех – очкастый, сутулый, мертвенно бледный парень, давно бездыханный, бежал, откинувшись назад, спиной зависая на подпирающих руках, а позади дружно пыхтели два крепыша, деловито подталкивали в спину, чтобы не портил ротных результатов. А он и остановиться не мог, и упасть замертво; его подгоняла внешняя, бездушная сила, к цели случайной, бессмысленной.
