Тело тяжелеет – не от пищи. Голова побаливает – не от забот. Память выдает скупо‚ по капельке‚ иначе не вытерпеть. Память у нее отменная.
– Так уж оно заведено: дети хоронят своих родителей. Это я сделала. Но о дочери мы не договаривались.
– Отстегнуть пуговку?
– Отстегивай, зять мой.
Разговор о той‚ которая ушла, – так они достраивают образ.
– Жили мы плохо с мужем. Расходились хорошо. Доченька сказала: «Не разорваться же мне. Из-за отца с матерью...» Он ничего не сделал‚ говорю. Не добился. Даже не постарался. А она: «Непременно надо добиваться? Живет‚ и пусть себе». Ни гвоздя‚ говорю‚ забить‚ ни полку подвесить: доля моя – таскать стремянку по комнатам. Ночью легла ко мне в постель‚ шепнула на ухо: «У меня есть муж. Я его вообразила и от него не уйду. Встанем утром‚ приготовим бутерброды‚ детей отправим в школу». Я и решила: ладно‚ поживу со своим еще…
– Это меня она вообразила. Меня. Вместе готовили бутерброды. Вместе отправляли в школу. Сказала на прощание: «Я рада‚ что ты ко мне подошел. Тогда. У музея…»
Удел первых дней лить слезы. Удел последующих – сокрушение. Белла выкашливает слова:
– Маленькая‚ она решила испечь пирог. Явилась в магазин. Прочитала по складам: «Стакан муки‚ полстакана сметаны‚ два яйца‚ соль‚ сахар по вкусу...»
Стоило бы посмеяться‚ хотя бы улыбнуться‚ но им не до улыбок. Экран сберегает облик ушедшей‚ улыбку с походкой. Платья ее в шкафу‚ телесное их, не угасающее веяние... можно задохнуться.
Теперь и у него затрудненность речи‚ слову не пробиться наружу.
– Не удерживай ее тоской‚ зять мой. Дай упокоиться…
Охает от игольчатого укола в сердце:
– Застегивай пуговку. Устала. Вспоминать буду. Плакать…
Приходит сестричка.
Скармливает горстку таблеток.
– Зять мой, ты не отключился?
– Нет.
– Старые люди прячут свой возраст, виновные без причины. Старым хочется понравиться, оттого и красивости в речи, а ты потерпи немного.
– Я потерплю, тёща моя.
– Где можно увидеться с приятелями? Только на похоронах. Но для этого кто-то должен собой пожертвовать.
– Правильно говоришь, Белла.
– Нельзя уходить торопливо‚ наспех‚ тело и душу не приведя в порядок. К уходу надо вычистить себя, стряхнуть шелуху‚ войти туда на легком дыхании, чтобы сказали: «Не зря отправляли ее на землю».
– Хорошо говоришь‚ Белла.
– Я уйду от вас на закате. Под облаком‚ подсвеченным понизу. В благодарности за отпущенную долю‚ – так я уйду от вас в лучший свой час. Похорони меня в полночь‚ зять мой. При луне. На вершине горы. Под звездный перелив. Огни на холмах. Провожающие в лучших своих облачениях.
– Завлекательно говоришь, Белла.
– Эстет – да будет тебе известно – он до конца эстет. Скажешь для всех: «Она жила замечательно, тёща моя. И ушла замечательно».
– А ангелы толкаются‚ отпихивают друг друга: «Белла прибыла! Белла! Та самая!..»
– Дурак ты‚ зять мой. Дураков любят.
– Не сердись‚ моя удивительная. Это я спасаюсь от наплыва чувств.
Сын пришел в больницу…
…сказал у постели матери:
– Что-то часто ты стала хворать.
Ответила:
– Не говорят правду немилосердно. Старики дряхлеют от этого. От жалости дряхлеют тоже.
Пугает ее темнота. Мрак за больничными стенами, многорукий и многоглазый, в отсвете дальних фонарей. По ночам Ривке чудится некто неусыпный, острозубый, подгрызающий ее, чтобы завалить, – подобно гиганту у их дома, который рухнул под тяжестью льда, выказав мощное сплетение корней. Взгромоздили валун на то место, обтесали грань, пометили несмываемым цветом: «Тут стоял кипарис, без которого нам грустно».
Ривка не спит по ночам до бледноты над крышами, постанывает в душевном угнетении: трудно жить, труднее доживать. Порой затихает, одержимая недугом; прибегает сестричка со шприцем, а она бурчит недовольно: «Живая пока… Я жи-ва-я». И правда, куда ей спешить? В могиле не поумнеешь.
Арик, сын Ривки, навещает не часто.
Расходы теснят его, не вздохнуть, теснят, точнее, доходы, чего жена ему не прощает. Неуступчива в мелочах, возражений не терпит, не согласна даже с теми, которые ей поддакивают. Арик попросит: «Свари суп фасолевый», скривится с небрежением: «Кто ж его ест?» Вскинется: «Друзей позовем!», губы подожмет сурово: «Нечего баловать».
– Мать, не обижайся на нее.
– Я не обидчивая, – отвечает. – Я памятливая.
Соседка слева – зубы фарфоровой белизны, глаза стеклянной глубины – гордо потряхивает кудряшками:
– Добилась всего‚ чего пожелала. Чего не желала‚ того не добивалась. И пусть они задавятся. Пусть все…
Соседка справа – глухонькая, слепенькая, силком выдернутая из Центрального Черноземья – щурится хитровато:
– Прокукуем, сколько отпущено. Большего не дадут, меньшего сами не попросим.
Советуют ей:
– Слетала бы к своим‚ гостинцы отвезла. Самолеты туда регулярно?
– Самолеты-то регулярно‚ – отвечает. – В кармане нерегулярно...
Жили они в Галилее, Ривка и Амнон, кормились от плодов земли, что нарабатывали, то и ели: в добрые годы сытно, в скудные через раз. Выращивали лимоны, яблоки, авокадо; Амнон ходил под деревьями, задрав голову, наливался гордостью, высматривая дозревающее богатство: «Шекель… Шекель… Еще шекель… Нет, ребята, не прокормиться на асфальте!»
Затемно поднималась первой, варила овсяную кашу, густую сытную кашу на молоке перед нескончаемой работой.
Говорила Амнону:
– Встанешь с постели, выйдешь на кухню – нет для тебя каши. Значит, я умерла.
Змеиный страх заползал в сердца, и она торопливо добавляла:
– Но это нескоро, нескоро... Прежде научу варить овсянку.
Покупала мотками пряжу, носки связать к холодам, – Амнон растягивал пряжу на руках, она сматывала, коленями в колени, глазами в глаза, нить связывала их, зримая и незримая. Ей бы теперь под ту обложку, где сплетенье рук, призывы губ, доверчивая открытость тела, влекущего издавна.
– Облегчи, – шептала к ночи. – Ну же…
Он облегчал к обоюдному согласию.
Из дома выезжали не часто, не было на то охоты, да и хозяйство требовало присмотра. Уважали хоровое пение с неуемной затейницей на экране, подпевали, взявшись за руки: «Спасибо Тебе за свет в глазах, за друга и смех ребенка, за всё, что нам дал…»
– Человеку требуется признание, – повторял Амнон. – По его заслугам.
Были они налицо, их заслуги: дом, хозяйство, авокадо на ветвях. Пожить бы еще коленями в колени, но Амнон заболел, всё потихоньку захирело, покосилось, усохло; листва осыпалась без полива, с поливом осыпалась тоже…
