С большим огорчением мы были вынуждены сообщить родителям малыша о нашем поражении через две недели после операции.
Был шум и некая доля ярости.
Здесь шум для них тоже раздался пронзительно. Тем более что наш диагноз омрачил огромную радость от рождения ребенка только на следующий день. Гора мечтаний и планов, выросшая за время беременности, которую считали нормальной, сначала повисла на волоске от прикосновения нашего стетоскопа, а затем обрушилась после хирургического вмешательства.
Что касается меня, во мне бурлила ярость. Я жестоко корил себя за спешку и за неверное решение так торопливо приняться за этот непокорный шов. В некоторой степени я чувствовал себя виноватым. Это тривиальное кровотечение в конце концов могло поддаться очередному тампонированию. До того рокового шва все шло наилучшим образом. Сердце, почки, легкие – все прекрасно работало. Мы выиграли бой за эту жизнь. Все говорило о легком пробуждении и долгосрочной коррекции. Хватило одного-единственного шва, чтобы нарушить равновесие той огромной системы, которую образуют органы. Хватило одного-единственного шва, чтобы началась катастрофа, чтобы ворвался этот оглушительный шум. Эти шум и ярость.
Этот не пожелавший поддаться шов – пламя, которое превращается в пожар, снежный ком, перерастающий в лавину, – изрядно помучил меня, затем мои терзания развеялись, возвращаясь лишь временами, когда приходили воспоминания. А еще я надеялся, что страдания и печаль родителей, хотя и были сильнее во много раз, также притупились со временем. Два года спустя они сообщили нам, что у них снова родился ребенок. Я хотел окончательно успокоиться, убедив себя, что в этой новости стоит видеть знак завершения траура.
И еще я помню, что тогда испытал благодарность к поколению хирургов девяностых годов, которые столько трудились, чтобы позволить нам проводить операции по коррекции сердца в любом возрасте, а не только «перед школой», как было раньше. Именно эти врачи повлияли на то, что аппараты искусственного кровообращения стали миниатюрными, чтобы не разжижать до предела кровь новорожденных, что размеры наших инструментов, а также ниток и игл уменьшились до их масштаба, что глаза наши стали видеть лучше с помощью специальных очков. Благодаря этим достижениям времена, когда мы кое-как чинили кровообращение, чтобы отложить коррекцию на несколько лет, ушли в историю. И это к лучшему! Ведь риски не уменьшались с этой отсрочкой, а главное, если уж судьбой предначертано, что ребенок обречен, потому что у него слишком серьезный врожденный порок, так пусть это случится в самом начале. Как можно раньше. Как того хотела бы Природа. Прежде чем его сущность и душа займут слишком большое место. Прежде чем личность, взгляд, улыбка, живость навсегда оставят след в сердцах родителей и будут постоянно возвращаться, вызывая этот шум. Прежде чем парализуют их слишком надолго.
Сила этой ярости может быть всепоглощающей.
Тогда ярость и шум, который лежит в ее основе, настолько сильны и безжалостны, что становятся разрушительными и не щадят уже никого.
Когда ребенок, для которого угроза не слишком серьезна, уже большой, занимавший все пространство семьи, погибает по нашей вине. Его уход разрушает все.
Эти двое совершили длинное путешествие, чтобы прооперировать девочку у нас. Им было очень сложно зачать ее, и она, пожалуй, могла остаться их единственным ребенком. Она была их светом в окошке. Ее патология была не слишком серьезной: артериальный проток, который обычно закрывается после рождения, на этот раз остался открытым. Он пропускал слишком много крови в легкие, что объясняло отставание девочки в росте и многочисленные пневмонии. Перевязка протока, достаточно простая процедура, окончательно решает проблему. Навсегда. И обеспечивает нормальную жизнь. Настоящий взмах волшебной палочки, так свойственный кардиохирургии!
Я поручил одному из моих молодых заведующих клиникой выполнить перевязку, а сам вызвался ассистировать ему. Все должно было пройти без проблем.
В ночь накануне операции меня разбудили, едва я успел заснуть: юноша врезался на машине в стену, лобовое столкновение, и у него произошел разрыв аорты. Когда аорта, автострада кровообращения, испытывает резкое падение скорости, она может разорваться в уязвимом месте совсем рядом с позвоночником. Такие разрывы часто приводят к мгновенной смерти, поскольку за несколько минут пострадавший теряет всю кровь. Иногда чудом что-то держится благодаря хрупким соседним тканям… пока они вторично не разрываются от приступа кашля или просто от резкого движения грудной клетки. Высочайшая степень срочности.
Гематома вокруг аорты была объемная. Я взялся за работу с осторожностью воина племени сиу, опасаясь разрыва во время моих манипуляций. Наконец, поставив зажимы с двух сторон от разрыва, мы убрали гематому и обнаружили периферический разрыв аорты. С помощью синтетической трубки мы восстановили непрерывность этого сосуда. Потом сняли зажимы. Опасность устранена. Операция продолжалась еще некоторое время из-за необходимости осушить другие источники кровотечения. Было уже семь часов утра, когда мы завязывали последний узел шва.
Моя бригада завтракала в кафетерии. Девочка должна была подождать, пока сделают уборку в операционной и подготовят ее, а потом оставить родителей и уснуть. Тогда я повернулся к одному из опытных заведующих клиникой и попросил его заменить меня на этой операции. Я хотел вернуться домой, чтобы освежиться после тяжелой ночи, так как операция была очень сложной технически из-за разорванных тканей, но не меньше была и психологическая нагрузка: риск потерять юношу из-за кровопотери или оставить его парализованным из-за неудавшегося хирургического вмешательства.
Помню, что, стоя под душем, слышал далекий шум – скрежещущий, резкий, который все не утихал и не утихал. Я вышел мокрый, нервный, раздраженный, бранясь на чем свет стоит. И наконец ответил на треклятый звонок.
– Рене, немедленно сюда, сильное кровотечение!
Это была Стелла.
Бог мой! Я был дома, в десяти минутах от больницы. Я прыгнул в машину и рванул с места. Влетел в операционный блок, чуть не снеся дверь. В операционном поле была кровь. Мало – и в то же время много. Мои коллеги массировали пустое сердце, кровяное давление ушло с экрана монитора. Мне удалось поставить зажимы на аорту. Проток разорвался и втянулся в полость перикарда. Открыв ее, я мог лишь констатировать, что жизни в сердце нет. Несмотря на все наши усилия, оно так и осталось вялым, сила не вернулась.
Мы все рухнули в операционной, не в силах поверить в чудовищность драмы. У меня даже не было сил орать и упрекать кого-либо. Я чувствовал, что разум и энергия оставили меня. Болели все внутренности, скованные спазмом. Мой взгляд скользил по этому апокалиптическому зрелищу, но оно не откладывалось в мозгу, настолько ситуация казалась нереальной, за пределами моего понимания. Уже впоследствии я вспомнил молодого заведующего клиникой, бледного, с трясущимися руками, подавленного, близкого к обмороку. Его коллега сидел в углу в полной прострации. Анестезиолог, обхватив голову руками, раскачивалась как ненормальная. Операционная сестра, вцепившись в маску, надвигала ее на глаза, чтобы вытереть слезы и заглушить рыдания.
