Мерседес поцеловала ее волосы – черные, как у нее самой, будто вороново крыло. Потом обняла, как мечтала когда-то обнимать собственную дочку.
– Нельзя, девочка моя! Я вернусь за тобой, обещаю!
Но Офелия не отпускала, прижавшись изо всех сил. Мерседес чувствовала, как стучит у нее сердце.
– Возьми меня с собой! – упрашивала она снова и снова.
Как можно отказать такому одиночеству?
Спотыкаясь в темноте, они шли по течению ручья и дрожали под ледяными струями очередного ливня. Мерседес прихватила с собой старый зонтик – он почти не спасал от дождя. Один раз ей послышались за спиной шаги Феррейро. Пришлось напомнить себе, что он умер, так же как Заика и многие другие. Умер. Становится это слово легче или тяжелее с каждым разом, как приходится добавлять его к именам любимых?
– Стой! – Мерседес замерла, придерживая Офелию за плечи.
Как будто лошадь фыркнула? Мерседес чутко прислушивалась, но слышала только, как капли барабанят по листьям.
– Там ничего нет, – шепнула она, прижимая к себе Офелию. – Не бойся. Идем!
Но игра уже закончилась.
Мерседес обернулась, приподняв зонт, и оказалось, что она смотрит прямо в лицо Видаля. За его плечом стоял Гарсес, а за ним – человек двадцать солдат. Как она их не услышала? Ночь всегда на стороне охотника.
– Мерседес. – Видаль сделал из ее имени цепь ей на шею.
Он прошелся взглядом по ее застывшему от ужаса лицу и посмотрел вниз, на девочку:
– Офелия.
Он даже не старался скрыть свою ненависть.
Схватив девочку за руку повыше локтя, он предоставил Гарсесу вести Мерседес.
Они ее убьют. Больше Офелия ни о чем не могла думать, пока Волк тащил ее назад, на мельницу – через лес, через лужи во дворе, в дом, где умерла мама. Они убьют Мерседес так же, как убили маму.
Волк держал ее железной хваткой, поднимаясь по лестнице. Крикнув солдату, чтобы охранял дверь, он втолкнул Офелию в комнату на чердаке.
– Давно ты о ней знаешь?
Он ударил Офелию по лицу, все еще мокрому от дождя. Или это у нее на щеках слезы? Не важно. Дождинки – тоже слезы. Весь мир плакал.
– Давно ты надо мной смеешься исподтишка, маленькая ведьма?
Волк встряхнул ее. Она чувствовала, что ему хочется большего. Ударить ее, сломать. Разрезать на куски, будто кроликов, которых кухарка готовила для него и его людей. Наконец он выругался и отпустил ее. Снял фуражку, тяжело дыша. Пригладил волосы. Его маска впервые дала трещину. Это напугало Офелию сильнее, чем ярость Фавна. Волк не простит ей, что она видела его слабость. И никогда не простит, что она не сказала ему про Мерседес.
– Карауль ее! – рявкнул он на солдата у двери. – А если кто сюда сунется – убей ее первой!
Он снова надел фуражку, поправил, закрывая трещину в маске.
Щека у Офелии горела, как будто пощечина рассекла кожу до крови. Как только за Волком закрылась дверь, Офелия заплакала обо всем сразу: о маме, о Мерседес, о себе.
33
Всего лишь женщина
И вот она стоит, привязанная к столбу, который запятнан кровью Заики, а снаружи разгорается новый день. Мерседес не смотрела на Гарсеса, пока он затягивал веревки и связывал ей руки спереди – так же, как Заике.
Видаль между тем рылся у нее в сумке, сняв перчатки. Он часто их снимал на время допроса. Кожаные вещи тяжело отчистить от крови. Мерседес знала. Сколько раз ей приходилось этим заниматься.
– Чорисо… – Он бросил копченые колбаски на землю. – Это ведь не только для вас с девчонкой, верно? И уж конечно, это ты украла не для девчонки. – Он понюхал пакетик. – Мой лучший табак! Ты бы попросила, я бы тебе его и так дал, Мерседес.
Гарсес улыбнулся, завязывая следующий узел.
Капитан стал перебирать письма, которые она несла тем, кто скрывался в лесу.
– Мне нужны имена всех, кто писал эти письма. К завтрашнему утру.
Он передал пачку писем Гарсесу.
– Будет сделано, капитан!
Почему она не оставила письма в тайнике? Теперь за всеми близкими и родными придут… Для тех, в лесу, ничего не может быть хуже. Слова любви станут оружием против них.
Мерседес глотала слезы. В сердце, словно отрава, поднималось отчаяние. Любовь – беспощадная ловушка, а во время войны любить смертельно опасно. В этом самая жестокая правда о войне. «Мы убьем твою мать, изнасилуем твою сестру, переломаем кости брату…»
Мерседес прислонилась затылком к деревянному столбу. Что с того, что ее сейчас убьют? Она слишком долго боялась. Так измучилась от страха, что уже ничего не чувствует, разве только жаль писем и тех несчастных людей, к кому скоро постучатся в двери.
Видаль расстегнул рубашку, которую Мерседес для него выстирала и отгладила. Как часто она проклинала пятна чьей-то крови… А от ее крови останутся пятна на рукавах или он совсем снимет рубашку? Правильно, Мерседес, думай о стирке. Не позволяй себе думать о том, что сейчас будет.
– Гарсес, можешь идти.
Гарсес бросил на нее непонятный взгляд. Не всем солдатам нравится мучить женщин. Вот у капитана никаких сомнений на этот счет не было. Мерседес подозревала, что ему это доставляло даже больше удовольствия, чем ломать мужчин.
– Вы уверены, капитан?
Мерседес не помнила, чтобы Видаль до этого когда-нибудь смеялся.
– Черт возьми! Она всего лишь женщина.
Мерседес уставилась на деревянную стену амбара. Это и будет последним, что она увидит в жизни. Мертвые доски – а живой лес так близко. Гарсес закрыл за собой дверь.
– Вы всегда так обо мне думали. Потому я и смогла морочить вас так долго. Я была для вас невидимкой.
Мерседес упрямо смотрела в стену, чтобы мучитель не увидел страха в ее глазах. Но Видаль подошел к ней и схватил за подбородок, поворачивая ее лицо к себе:
– Проклятье! Ты нашла, в чем мое слабое место. Гордыня. – Он рассматривал ее лицо, словно это был кусок отменного мяса – бери и кромсай. – К счастью, это единственная моя слабость.
Лжец. Мерседес чувствовала, как его пальцы впиваются ей в щеки. Как он наслаждается ее беспомощностью, как ему будет приятно уничтожить ее красоту и тем подчинить себе.
– А теперь давай-ка выясним, в чем твоя слабость.
Видаль разжал пальцы и подошел к столу с инструментами.
– Все очень просто. – Повернувшись к ней спиной, капитан взял со стола молоток. – Ты, конечно, заговоришь…
Он вернул молоток на место и стал рассматривать другие орудия, как будто решая, какое выбрать.
– Но я должен быть уверен, – он взял железный крюк и посмотрел на него с нежностью, – что ты скажешь правду.
