Офелия не сомневалась – все было бы хорошо, если бы мама не бросила мандрагору в огонь. Или если бы Офелия спрятала мандрагору получше. И если бы она удержалась, не взяла виноградинки у Бледного человека…
Опять крик.
Желала ли Офелия смерти братику за то, что он так мучает маму? Она не знала. Она уже ни в чем не была уверена. Сердце словно онемело. Почему братик заставляет маму так ужасно кричать? Он жестокий, такой же, как его отец? Нет. Наверное, он не виноват. В конце концов, никто его не спрашивал, хочет ли он родиться. Может, он был счастлив там, где он жил раньше. Может быть, даже в том самом мире, откуда пришла она сама, если верить Фавну. Надо будет рассказать братику, как трудно туда вернуться.
Мимо пробежала служанка с кувшином воды.
Видаль проводил ее взглядом.
Его сын. Он потеряет сына. Плевать на женщину, что исходит криком в комнате. Жена портного… Неверный выбор, всю его жизнь так. Мог бы сообразить, что она слишком слаба и не сумеет сберечь его сына.
В комнате за стеной Мерседес сражалась со Смертью. Ей помогали фельдшер и другие служанки.
Все было залито кровью: простыни на кровати, руки фельдшера, привычного к стонам раненых солдат, но не к той боли, с которой жизнь приходит в этот мир. В крови была и ночная рубашка, которую сшил для Кармен отец Офелии.
Мерседес отвернулась от постели.
Кровь… Кажется, что она повсюду. Мерседес уже рассказали, что Феррейро лежит в грязной луже и его кровь мешается с дождем, а кровь Заики окрасила солому на полу амбара. Мерседес прикрыла дверь комнаты, хотя и знала, что девочке все слышно через стену. Девочку было невероятно жаль. Боль ребенка ранила Мерседес сильнее, чем боль матери.
Еще крик.
Он как будто ножом откромсал кусок от сердца Офелии. Еще одна служанка выскочила в коридор, держа в охапке огромный ком промокших от крови простыней. А потом… крики и стоны сделались тише… слабее… и смолкли.
Ужасная тишина просочилась сквозь стену, до краев заполнила коридор.
И вдруг тишину прорезал тоненький плач младенца.
Из комнаты вышел фельдшер. Его руки и фартук были в крови. Волк вскочил.
– Ваша жена умерла.
Фельдшер говорил вполголоса, но Офелия услышала.
Весь мир стал жестким и бесприютным, как скамья, на которой она сидела. Безрадостным, как беленые стены коридора. Офелия почувствовала у себя на щеках слезы, словно холодные капли дождя. Раньше она не понимала, что это такое – полное, абсолютное одиночество.
Каким-то чудом Офелия встала и, медленно ступая по деревянным половицам, истертым шагами давно умерших людей, пошла к дверям комнаты, где плакал ребенок. Точно так же пищала мандрагора. Может быть, волшебство все-таки бывает. Офелии даже почудилось, что братик зовет ее по имени, но тут она увидела пустое лицо мамы с тусклыми, словно старое зеркало, глазами.
Нет. Волшебства не бывает.
На другой день Кармен похоронили за мельницей. Утро было пасмурное, и застывшей у могилы Офелии казалось, что у нее никогда не было мамы. Или, может, та просто ушла в лес. Офелия не могла представить маму в этом простом гробу – его торопливо сколотил из досок плотник, которого Волк вызвал из ближайшей деревни.
Священник, низенький ссохшийся старичок, выглядел так, словно Смерть заберет его следующим.
– Ибо суть Его прощения – в Его словах и таинствах Его…
Офелия слышала слова, но не понимала их смысла. Она была одна, совсем одна, хотя за спиной стояла Мерседес, а еще у нее теперь был брат. Волк держал ребенка на руках. Только затем и нужна была мама Офелии – подарить ему сына.
Священник говорил, а Офелия смотрела на яму, которую солдаты вырыли в размокшей от дождя земле. Может, они с мамой только для того и приехали на старую мельницу: чтобы найти эту могилу и снова встретиться со Смертью. От нее нигде не скроешься. Смерть правит повсюду. Знала ли мама, что останется здесь навсегда?
– Ибо Господь посылает нам волю Свою, а наша задача – правильно ее истолковать.
В словах священника звучало осуждение, как и в словах Фавна, когда он в гневе рычал на Офелию. И маму тоже осудили. Офелия никак не могла прогнать эту мысль, глядя, как братик спит на руках у своего отца. Она не хотела на них смотреть. Они убили маму.
– Могиле достается лишь пустая, бесчувственная оболочка. Душа же ныне далеко, в сиянии славы вечной…
Офелия не хотела, чтобы мамина душа была далеко. Но когда она пришла в мамину комнату, мамы там не было. Далеко-далёко…
На столике у кровати лежали книги сказок, будто ничего не изменилось и у нее все еще была мама.
– Ибо в страданиях… – шелестел в голове голос священника, – мы познаем значение жизни и смысл благодати, которую теряем мы при рождении.
Еще на столике у кровати стоял пузырек с лекарством, которое приготовил доктор Феррейро, чтобы мама крепче спала. Офелия взяла пузырек и подошла к окну, глядя, как янтарная жидкость сверкает в бледных рассветных лучах.
– Господь в бесконечной мудрости Своей доверяет нам решение.
Офелия спрятала пузырек в чемодан, куда Мерседес уже сложила мамину одежду, и взяла со столика книги. На столе, за которым мама пила чай, лежал другой чемодан, а у окна стояло кресло на колесиках.
– Ибо лишь отсутствуя телесно утверждает Он положение, которое занимает в наших душах.
Пока Офелия смотрела на пустое кресло, за окном пролетели два ворона. Такие красивые, такие свободные. Куда ушла мама? Они с отцом теперь вместе? Простит он, что она умерла, рожая ребенка другому?
Офелия вновь повернулась к окну.
Нет. Бога нет. И волшебства нет.
Есть только Смерть.
31
Кошки-мышки
Ночь укутала останки дня черным саваном. В комнате Видаля Мерседес баюкала младенца. Ребенок остался без матери, а лучше бы и без отца. Хорошо бы ему никогда не встречать человека, что сидит сейчас за столом, ничуть не огорченный смертью жены. Мерседес не знала своего отца, но, глядя на этого, думала, что ей повезло. Кем станет его сын, если вырастет во мраке?
Она бережно уложила малыша в колыбель и укрыла одеяльцем. Отец ребенка держал в руках патефонную пластинку – из тех, что у него играли целыми днями до глубокой ночи. Мерседес уже и во сне слышала музыку. Его руки так бережно касались пластинок – можно подумать, что у него есть в запасе другая пара рук, что не этими он ломал кости Заике и выстрелил доктору в спину. Мерседес не хватало Феррейро. Ему одному она здесь могла доверять.
– Мерседес, ты ведь неплохо знала доктора Феррейро?
Видаль обтер пластинку рукавом форменного мундира. Этот мундир Мерседес часами стирала, отмывая кровь.
