Яков стоит, уперев руки в бока, рядом с воротами противника. Он смотрит в их сторону и машет рукой. Яков помог создать в лагере футбольную лигу, это поддерживало физическую форму и отвлекало от ожидания эмиграционных документов. Они с командой тренируются каждый день, а два раза в неделю устраивают матчи, в основном с командами других еврейский лагерей, но иногда и с местными. Матчи против немцев проводятся на гораздо лучшем поле, чем у них, но Яков привык к такому, играя против польских команд еще в Радоме. Он также осознает, как быстро матч может испортиться, и с момента выхода игроков на поле умеет различать немцев, которые приходят играть из спортивного интереса, и тех, кто до сих пор испытывает к евреям очевидную неприязнь. В матчах с последними оскорбления начинают сыпаться уже через несколько минут: «грязные евреи», «коварные воры», «свиньи», «вы получили по заслугам». Мужчины из команды Якова выросли привычными к враждебности и, хотя часто вполне способны победить, в перерыве неминуемо решают, что в их интересах дать ублюдкам выиграть, потому что всем известно, на что способна группа разъяренных немцев, на поле или нет.
Звучит свисток. Матч закончен. У Якова ободрана коленка, а на фуфайке грязные пятна, но он сияет. Он пожимает руки команде противника (дружественной – Белла ходит только на матчи с еврейскими командами) и подбегает к бровке.
– Привет, солнышко! – говорит он, целуя Беллу в губы, и тянется к Виктору. – Ты видел мой гол, большой парень? Сделаем круг почета?
Он трусит прочь с Виктором на руках.
– Осторожнее, дорогой! – кричит Белла вслед. – Он едва держит голову!
– Он в порядке! – отзывается Яков через плечо, смеясь. – Ему нравится!
Белла вздыхает, глядя, как подпрыгивает почти лысая головка Виктора, пока Яков пробегает круг и возвращается к одеялу. Виктор так широко улыбается, что Белла видит все его четыре зуба.
– Как думаешь, когда он подрастет достаточно, чтобы пинать мяч? – спрашивает Яков, завершив круг почета, и аккуратно опускает Виктора на одеяло рядом с Беллой.
– Скоро, любимый, – смеется она. – Скоро.
Глава 60
Адди
Рио-де-Жанейро, Бразилия
февраль 1946 года
Адди идет по черно-белой набережной авенида Атлантика, болтая с одним из поляков, с которым поддерживает связь еще с «Альсины». Себастьян – писатель родом из Кракова. Он, как и Адди, сумел нанять перевозчика через Гибралтарский пролив и купить билет на «Мыс Горн». «Продав дедушкины золотые запонки прямо с рук». В Рио они с Адди встречаются не часто, но при случае наслаждаются возможностью поговорить на родном языке. Язык детства чем-то успокаивает – это дань тем главам их жизни, временам и местам, которые теперь существуют лишь в воспоминаниях. Во время таких встреч разговоры неизбежно сворачивают к мелочам, по которым они скучают больше всего: для Себастьяна это аромат маков по весне, вкус пончиков с начинкой из розового джема, возбуждение от поездки в Варшаву, чтобы посмотреть новую оперу в Большом театре; а для Адди – удовольствие от прогулки летней ночью до кинотеатра, чтобы успеть на последний фильм Чарли Чаплина, по пути останавливаясь послушать плывущие из открытых окон мелодичные переливы скрипки Романа Тотенберга, соблазнительный вкус маминых печений в форме звездочек, которые обмакивались в густое сладкое какао после дня катания на коньках по замерзшему пруду в парке «Старый сад».
Конечно, больше, чем по пончикам и конькам, Адди и Себастьян скучают по своим семьям. Некоторое время они подолгу говорили о своих родителях и братьях с сестрами, сравнивая бесконечные сценарии того, кто где мог оказаться; но проходили месяцы, а потом годы без новостей о родственниках, которых они оставили, и стало слишком трудно вслух размышлять об их судьбе, так что они свели разговоры о семье к минимуму.
– Слышал что-нибудь из Кракова? – спрашивает Адди.
Себастьян отрицательно качает головой.
– А ты из Радома?
– Нет, – говорит Адди, прочищая горло, стараясь, чтобы голос не звучал уныло.
После Дня Победы в Европе, как назвал его американский президент Гарри Трумэн, Адди с удвоенной силой переписывался с Красным Крестом, надеясь, мечтая, молясь, что теперь, когда война наконец окончена, его семья объявится. Но пока что единственная новость, которую он узнал, – это шокирующее количество концентрационных лагерей, обнаруженных по всей Европе, особенно в Польше. Кажется, каждый день войска союзников натыкаются на очередной лагерь, очередную горстку полумертвых выживших. Газеты начали публиковать фотографии. Изображения вселяют ужас. На них оставшиеся в живых больше похожи на мертвецов. Их тела почти прозрачные, запавшие глаза и щеки, торчащие ключицы. Большинство одеты в полосатые пижамы, которые жалко висят на слишком острых лопатках. Босые, лысые. Те, кто без рубах, настолько изнурены, что, выпирают ребра и кости таза. Когда Адди натыкается на фотографии, то не может заставить себя оторваться, кипя от гнева и отчаяния, с ужасом ожидая найти знакомое лицо.
Вероятность того, что его семья сгинула в одном из гитлеровских лагерей, слишком реальна. Его братья в полосатых робах. Его прекрасные сестры обриты и похоронены. Его мать и отец обнимают друг друга, делая последние вдохи, пока ядовитые газы забивают их легкие. Когда эти образы прокрадываются в его мысли, Адди отказывается верить им, вместо этого представляя своих родных такими, какими оставил: вот Генек достает сигарету из серебряного портсигара; улыбающийся Яков обнимает Беллу за плечо; Мила за клавишами рояля; Халина откинула блондинистую голову в приступе смеха; мама с ручкой в руке за своим письменным столом; отец следит из окна за голубями и напевает отрывок из «Казановы» Ружицкого, оперы, которую они вместе слушали в Варшаве на двадцатилетие Адди. Он отказывается помнить их другими.
Себастьян меняет тему, и мужчины продолжают беседу, щурясь на отражение послеполуденного солнца в пенном прибое Копакабаны.
– Присядем перекусить? – спрашивает Адди, когда они подходят к горе Леме на северной оконечности пляжа.
– Безусловно. От этих разговоров о пончиках я проголодался.
Возле горы они поворачивают налево, на руа Анчиета, и Адди показывает квартиру Кэролайн, выходящую на пляж Леме.
– Как Кэролайн? – спрашивает Себастьян.
– Хорошо. Хотя все чаще говорит о возвращении в Штаты.
– Полагаю, она берет тебя с собой? – улыбается Себастьян.
Адди смущенно улыбается.
– Таков план.
Летом Адди решил, что больше не может тянуть с предложением. Они поженились в июле, свидетелями стали Себастьян и подруга Кэролайн, Джина. Улыбка Адди тает, когда он представляет, каково будет Кэролайн вернуться в Штаты, где ее не встретят родители. Она сказала, что ее отец умер перед войной. Мама умерла вскоре после того, как Кэролайн переехала в Бразилию. Что хуже? Не проститься с родителями или потерять с ними связь, не имея представления, увидишь ли – и когда – их снова. По пути он переваривает дилемму. По крайней мере у Кэролайн есть ответы. У него нет. Что, если он никогда их не получит? Что, если всю оставшуюся жизнь он будет гадать, что случилось с его семьей? Или хуже, что могло бы случиться, если бы он остался во Франции и нашел способ вернуться в Польшу?
