– Вы в порядке? – спрашивает он.
Мила не уверена, что в состоянии пошевелиться.
– Кажется, да, – шепчет она.
Тимотеуш берет ее за руку.
– Идемте, – говорит он, и они вместе шагают в темноту.
Мила светит узким лучом на метр впереди, и они молча бредут внутрь. Сначала не видно ничего, кроме цементного пола, усеянного трещинами и пылью. Но затем в круг света попадают следы ног, и в следующую секунду Мила вздрагивает, услышав голос совсем недалеко от них. Это мать-настоятельница.
– Мы здесь.
Мила направляет фонарик в сторону голоса. Там, вдоль дальней стены бункера, она различает очертания тел, больших и маленьких. Маленькие по большей части лежат не шевелясь. Несколько садятся, трут глаза. «Беги к ним! – кричит сердце Милы. – Найди ее! Она здесь, должна быть». Но она не может. Ноги приросли к полу, а легкие отказываются вдыхать воздух, который вдруг пахнет экскрементами и чем-то еще, чем-то ужасным. Смертью, понимает Мила. Здесь пахнет смертью. Мысли несутся с бешеной скоростью. Что, если Фелиции здесь нет? Что, если она была на улице, когда начали бомбить? Или что, если она здесь, но среди тех, кто не двигается? Слишком больная, чтобы встать, или хуже?..
– Идемте, – подталкивает ее Тимотеуш, и Мила идет рядом с ним, не в состоянии вдохнуть.
Кто-то кашляет. Они ковыляют к матери-настоятельнице, которая так и сидит, явно не в состоянии подняться. Подойдя к ней, Мила освещает фонариком остальных. Здесь по меньшей мере дюжина тел.
– Мать-настоятельница, – шепчет Мила. – Я Мила… мама Фелиции… то есть Барбары. И… и Тимотеуш…
– Отец Эмилии, – подсказывает Тимотеуш.
Мила светит на себя и Тимотеуша.
– Дети. Они…
– Папа? – раздается из темноты тихий испуганный голосок, и Тимотеуш застывает.
– Эмилия!
Он падает на колени перед дочерью, которая исчезает в его объятиях. Они оба плачут.
– Простите, что не добрались до вас раньше, – шепчет Мила матери-настоятельнице. – Как… как долго…
– Мамусю.
Фелиция. Мила быстро проводит лучом фонаря по стене тел, пока наконец он не падает на ее дочь. Она моргает, борясь со слезами. Фелиция силится встать. В свете фонарика ее глазницы на маленьком личике кажутся слишком запавшими, и даже издалека Мила видит, что щеки и шея дочери покрыты жуткими волдырями.
– Фелиция!
Мила сует фонарик в руку матери-настоятельнице и бежит к дочке.
– Моя дорогая.
Она опускается на колени рядом с Фелицией и берет ее на руки, подхватив под шею и ноги. Девочка почти ничего не весит. Она горячая. Слишком горячая, понимает Мила. Фелиция что-то бормочет. Болит, говорит она, но ей не хватает слов или сил объяснить, что именно. Мила осторожно укачивает ее.
– Я знаю. Прости меня. Мне так жаль. Теперь я здесь, любимая. Ш-ш-ш. Я здесь. Все хорошо. Все будет хорошо, – повторяет она, баюкая горячую дочку на ручках, как младенца.
Кто-то за спиной обращается к ней. Тимотеуш.
– Я знаю доктора в Варшаве. Вам нужно к нему, – мягко, но настойчиво говорит он. – Срочно.
17 января 1945 года. Советские войска занимают Варшаву. В этот же день немцы отступают из Кракова.
18 января 1945 года. В связи с наступлением союзных войск Германия предпринимает отчаянную попытку эвакуировать Аушвиц и лагеря вокруг него. Около 60 000 узников отправляют пешком в город Водзислав на юго-западе Польши. Позднее это назовут «маршем смерти». Тысячи людей убивают перед маршем, и больше 15 000 погибают в пути. Из Водзислава оставшихся в живых узников поездами отправляют в концентрационные лагеря Германии. В следующие недели и месяцы такие же марши выйдут из лагерей Штуттгоф, Бухенвальд и Дахау.
Глава 52
Халина
Тюрьма Монтелюпих, Краков, оккупированная Германией Польша
20 января 1945 года
Переливающийся всеми цветами радуги луч света проникает в камеру сквозь малюсенькое зарешеченное окошко в трех метрах над головой, освещая квадрат бетона на противоположной стене. По его положению Халина понимает, что день подходит к концу. Скоро стемнеет. Она закрывает глаза, веки тяжелые от изнеможения. Прошлой ночью она совсем не спала. Сначала она винила во всем холод. Ее одеяло ветхое, а соломенный тюфяк совсем не защищает от леденящего январского холода, идущего от пола. Но даже по стандартам Монтелюпиха ночь была беспокойной. Кажется, каждые несколько минут ее будили пронзительные крики в камере этажом выше или чьи-то рыдания дальше по коридору. Страдания удушают; кажется, что они поглотят ее в любую секунду.
Число сокамерниц Халины сократилось с тридцати двух до двенадцати. Группу тех, в ком признали евреек, забрали несколько месяцев назад. Другие появлялись и исчезали каждый час. На прошлой неделе привели женщину, обвиняемую в шпионаже в пользу Армии Крайовой. Через два дня ее выволокли из камеры до рассвета, а когда солнце начало вставать, Халина услышала вопль, а затем треск выстрелов – женщина так и не вернулась.
Свернувшись на боку, зажав ладони между коленей, она балансирует на грани сна, иногда улавливая шепот двух сокамерниц на соседних тюфяках.
– Что-то происходит, – говорит одна из них. – Они ведут себя странно.
– Да, – соглашается вторая. – К чему бы это?
Халина тоже заметила перемены. Немцы ведут себя по-другому. Некоторые, как Бетц, испарились, что для нее подарок судьбы – ее уже несколько недель не вызывали на допрос. Охранники, которые теперь подходят к двери забрать заключенную или выдать оловянную миску с водянистым супом, в те короткие мгновения, что она их видит, выглядят спешащими. Рассеянными. Даже нервничающими. Ее сокамерницы правы. Что-то происходит. Ходят слухи, что немцы проигрывают войну. Что Красная армия входит в Варшаву. Могут слухи оказаться правдой? Халина постоянно думает о скрывающихся родителях, об Адаме, Миле, Якове и Белле, которые, предположительно, до сих пор в Варшаве. О Франке и ее семье. Получилось ли у Адама отыскать их? Неужели Варшаву скоро освободят? Будет ли Краков следующим?
Открывается дверь.
– Бжоза!
Халина вздрагивает. Она садится, затем медленно встает, все тело затекло, и идет через камеру.
От немца у двери разит несвежим алкоголем. Он крепко сжимает ее локоть, пока они идут по коридору, но вместо поворота направо, к допросной, он толкает дверь на лестницу – ту самую лестницу, по которой она спустилась почти четыре месяца назад, в октябре, когда ее впервые вели в утробу женской части Монтелюпих.
– Herauf, – приказывает немец, отпустив ее локоть. Наверх.
Халина хватается за металлические перила, крепко сжимая их с каждым шагом из-за страха, что ноги ее не удержат. На верхней площадке ее проводят в другую дверь, а затем по длинному коридору в кабинет, на непрозрачной стеклянной двери которого черными буквами написано «Hahn». За столом сидит мужчина – герр Хан, предполагает Халина, – в форме полиции безопасности с двойной молнией на петлицах. Он кивает, и в ту же секунду дрожащую Халину оставляют в дверях одну.
