– Забудь про Дена. Он нам ни к чему, – шипит хромой.
– Тогда свяжитесь с моим мужем.
– Нам нужна только ты, Голди, – кричит гестаповец со шрамом. – Ты говоришь, что полька. Тогда прочти «Отче наш»!
Халина качает головой, изображая раздражение и мысленно благодаря родителей за то, что решили отправить ее в польскую гимназию, а не одну из радомских еврейских школ.
– Опять. Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…
– Хорошо, хорошо, достаточно.
– Позвоните моему начальнику, – умоляет обессиленная Халина.
Он – единственная оставшаяся у нее карта, ее последняя надежда. Интересно, они хотя бы пытались? Может быть, герр Ден застрял в Варшаве во время восстания и не добрался до Кракова. Или, может быть, они позвонили, а ему надоело ручаться за нее. Но он казался таким уверенным: «Приезжайте в Краков. Найдите меня, я помогу». Она пыталась. И теперь она здесь. И недели не прошло, а ее тело уже искалечено. Она не знает, сколько еще таких допросов сможет вынести. Она слышала от одной из новеньких заключенных в женской камере, что Варшава до сих пор дымится. Она постоянно волнуется за Адама, который придет в отчаяние, если она не вернется, за Милу, которая была едва жива, когда Халина уезжала, за Франку, но больше всего она волнуется за родителей. Горские ждут деньги каждый месяц за то, что прячут ее родителей, и уже почти два месяца ничего не получали. Можно ли рассчитывать на их доброту? Она видела их скромный дом, они себя-то едва могут прокормить. Халина невольно представляет, как Альберт выводит ее родителей из дома, не глядя им в глаза: «Извините, мне бы хотелось, чтобы вы могли остаться, но либо вы уходите, либо мы все умрем с голода». Конечно, со временем Горские решат, что она мертва. Семья решит, что она мертва.
«Я вернусь к вам», – молча обещает она, отчасти себе, а отчасти Адаму и родителям, если вдруг они слушают, пока ее наконец ведут обратно в камеру.
Глава 51
Мила
Пригород Варшавы, оккупированная Германией Польша
октябрь 1944 года
Ехать до монастыря пришлось в два раза дольше, чем обычно. Многие улицы непроходимы, и Мила вынуждена долго объезжать их. Все, что когда-то выглядело знакомым по пути, исчезло: бочарная фабрика в Юзефине, кожевенный завод в Мщонуве – вокруг только бесконечное лоскутное одеяло из развалин.
Мила наклоняется вперед, прищурившись, смотрит в лобовое стекло украденного автомобиля. Они с Адамом нашли его лежащим на боку в квартале от дома Халины, понадобилось шесть человек, чтобы перевернуть его обратно на колеса. Адам помог ей завести его с толкача. Всех четырех окон не было, но это неважно. Бензобак, по счастливой случайности, оказался еще на четверть полон – как раз достаточно, чтобы доехать до монастыря и обратно.
Она нервно барабанит большими пальцами по рулю, осматривая развалины перед собой. Должно быть, она приехала не туда. Перепутала поворот? Она много недель плохо спала, вполне возможно, что она заблудилась. Монастырь должен быть здесь, впереди, она может поклясться, что… и затем взгляд ловит что-то черное, торчащий из земли обломок. К горлу подступает рвота, когда она узнает в обломке бывшую грифельную доску. Она в нужном месте. Просто монастыря нет. Он исчез. Его разнесло на куски.
Ничего не соображая, Мила выходит из машины, не заглушив двигатель, и бежит по участку земли, где в последний раз видела дочь, перепрыгивая через валяющиеся кирпичи и сломанные перекладины забора в высокой траве. Заметив перевернутый вверх тормашками маленький стул, она падает на колени. Рот широко открыт, но она не может дышать, теряет сознание. А потом ее крики, словно ножи, пронзают октябрьское небо, с каждым отчаянным вздохом становясь все надрывнее.
– Пани, пани.
Милу трясет молодой человек. Она едва слышит его, несмотря на то что он стоит на коленях рядом.
– Пани.
Мила чувствует ладонь на своем плече. В горле дерет, щеки залиты слезами, а голос в голове безжалостно произносит: «Посмотри, что ты наделала! Ты не должна была оставлять ее здесь!». Ее сердце пульсирует, словно пронзенное дротиком.
Мила поднимает глаза, моргает, прикладывает руку к груди, другую – ко лбу. Кто-то выключил двигатель машины.
– Там есть подвал, – объясняет молодой человек. – Я много дней пытаюсь добраться до них. Меня зовут Тимотеуш. Моя дочь Эмилия тоже там. А ваша?..
– Фелиция, – шепчет Мила, от отчаяния позабыв, что в монастыре ее дочь звали Барбарой.
– Идемте, поможете мне, еще есть надежда.
Мила с Тимотеушем по очереди разбирают обломки на том месте, где когда-то стоял монастырь.
– Видите, – объясняет Тимотеуш, показывая пальцем, – это похоже на лестницу. Если мы ее расчистим, то, может быть, найдем дверь в бункер.
Они работают почти два часа, когда Тимотеуш останавливается, встает на колени и прижимается ухом к земле.
– Я что-то слышу! А вы слышите?
Мила падает на колени и, затаив дыхание, прислушивается. Но через несколько мгновений качает головой.
– Я ничего не слышу. На что был похож звук?
– Похоже на стук.
Пульс Милы учащается. Они встают и снова раскидывают обломки, на этот раз с новыми силами, ниточкой надежды. И вот, наклонившись за бетонным блоком, Мила замирает. Вот он. Звук. Да, стук, идущий у нее из-под ног.
– Я слышу! – ахает она. Она прижимается лицом к развалинам и кричит как можно громче: – Мы вас слышим! Мы здесь! Мы идем за вами!
В ответ на ее крики раздается новый стук. Приглушенный крик. На глаза моментально наворачиваются слезы.
– Это они.
Она одновременно и рыдает, и смеется, а потом напоминает себе, что стук может означать что угодно. Он может означать единственного выжившего.
Теперь они работают быстрее, Мила смахивает с щек слезы и пот, Тимотеуш тяжело дышит, сосредоточенно сведя брови. Они расцарапали руки до крови. Мышцы спины сводит спазмами. Они прерываются лишь на минуту или две, не больше, и переговариваются, чтобы не воображать худшее.
– Сколько лет Эмилии? – спрашивает Мила.
– Семь. А Фелиции?
– В ноябре будет шесть.
Мила спрашивает, где живет Тимотеуш, но обходит стороной вопрос о матери Эмилии в надежде, что он не станет расспрашивать про отца Фелиции.
Они очистили лестницу наполовину, когда солнце заходит, а значит, у них остался максимум час при свете. Однако оба знают, что не уйдут, пока не освободят лестницу.
– Я принес фонарик, – говорит Тимотеуш, словно читая мысли Милы. – Мы вытащим их оттуда. Сегодня.
Когда они наконец добираются до двери бункера, над головами горят звезды. Мила думала, что тот, кто стучал раньше, будет и дальше кричать, пытаться связаться, но после первого контакта не слышала ничего, ни звука. И внезапно ее пугают не завалы, не темнота или как им взломать дверь, а тишина. Наверняка тот, кто внутри, уже слышит их, так почему молчит? Сжимая фонарик обеими дрожащими руками, она светит на ручку двери, едва глядя, как Тимотеуш рывком открывает ее.
