Слова бьют Генека, как удар в солнечное сплетение, лишая дыхания.
– Мы сделаем то, что не удалось в феврале четвертой индийской дивизии: изолируем монастырь и, обогнув его, выйдем в долину Лири. Там мы соединимся с тринадцатым корпусом. Первый канадский корпус остается в резерве для развития прорыва. В случае успеха, – добавляет Павляк, – мы прорвем линию Густава и вклинимся в позиции десятой немецкой армии. Мы откроем дорогу на Рим.
Палатку наполняет гул голосов – солдаты переваривают важность своей миссии. Генек с Отто переглядываются.
– Я полностью уверен в этой армии, – кивает Павляк. – Этот момент в истории принадлежит Андерсу. Это время Польши блистать. Страна будет гордиться нами!
Он подносит два пальца к фуражке, и палатка взрывается, когда мужчины вскакивают со стульев, улюлюкая, потрясая кулаками в воздухе, салютуя и крича.
– Это наше время! Наш миг славы! Боже, храни Польшу! – кричат они.
Генек встает вслед за всеми, но не может заставить себя присоединиться к веселью. У него слабеют колени, а желудок крутит, угрожая извергнуть ужин.
Пока мужчины рассаживаются по местам, Павляк объясняет, что Французский экспедиционный корпус уже начал скрытно сооружать замаскированные мосты через реку Рапидо, которые армии Андерса придется пересечь, чтобы добраться до монастыря.
– Пока мосты не обнаружили, – объясняет он. – Как только закончат последний, мы выдвинемся со своей позиции здесь и передвинемся на восток к Рапидо. Чтобы сохранять секретность, будем передвигаться по ночам, небольшими отрядами, при полном радиомолчании. Пакуйте вещи, джентльмены, и готовьтесь к битве. Приказ выступать придет в любую секунду.
Сидя по-турецки в походной палатке, Генек скатывает запасные носки и майку в тугие влажные колбаски и укладывает их на дно мешка. Он поправляет головной фонарь, в голове крутятся слова Павляка. Это случилось – он отправляется в бой. Как пойдет миссия? Конечно, предсказать невозможно, и именно неизвестность пугает его больше всего, даже больше, чем мысль о том, что придется карабкаться пятьсот двадцать метров вверх по горе навстречу армии немцев, целящихся в него из-за стен каменной крепости.
Генек знает, что польская – одна из примерно двадцати союзнических дивизий, среди которых американцы, канадцы, французы, англичане, новозеландцы, южноафриканцы, марокканцы, индийцы и алжирцы, стоящих вдоль тридцатикилометровой линии от Кассино до Гаэтанского залива. Почему из всех армий союзники именно полякам поручили то, что можно назвать самой устрашающей задачей? Почему выбрали не солдат, прошедших элитные учебные части, а людей из трудовых лагерей – людей, которым потребовался почти год отдыха и восстановления на Ближнем Востоке, прежде чем их лидер посчитал их пригодными для войны? Это не имеет никакого смысла. Потому что если мир так искренне верит в армию Андерса, то это в равной степени и большая честь, и помрачение ума. И, конечно, есть мнение, в которое Генек отказывается верить: что разношерстная компания поляков не имеет никакой ценности, что их лучше использовать в качестве пушечного мяса в заведомо самоубийственной миссии. Нет, напоминает себе Генек, их выбрали не просто так; они поляки, и недостаток подготовки они компенсируют воодушевлением.
Он укладывает в мешок пару шерстяных кальсон и перчатки, а также дневник и колоду карт. Глядя на потрепанную книгу Ясенского «Я жгу Париж» рядом со своим матрасом, он вытаскивает из-под обложки армейский бланк для письма и достает из нагрудного кармана ручку. Сделав перерыв в сборах, он ложится на бок и кладет пустой лист на книгу.
«Дорогая Херта», – пишет он и останавливается. Было бы легче, если бы он мог рассказать ей про приказ – его первый приказ: захватить Кассино! Ключевой элемент немецкой обороны! Генек пытается представить себя в бою, но образ кажется нереальным, как кадр из фильма. Произвело бы это на нее впечатление? Понимание того, что он будет частью чего-то настолько выдающегося? Настолько грандиозного. Или по крайней мере того, что может стать грандиозным. Или она пришла бы в ужас, как и он, от значительности задачи – от перспективы оказаться в неудачное время в неудачном месте? Генек знает, что она пришла бы в ужас. И умоляла бы его поберечь себя. Но Херта никогда не узнает, напоминает себе Генек. Им запрещено писать обо всем, что в случае перехвата намекало бы на их план.
Поэтому он пишет: «Как в Тель-Авиве? Надеюсь, солнечно. Мы все еще Италии. Дождь не кончается. Палатка, одежда – все постоянно мокрое. Я не помню, каково надеть сухую рубашку. Делать нечего, кроме как сидеть под крышей и ждать, так что я часами играю в карты и перечитываю те немногие книги, которые ходят по кругу: Струг, Ясенский, Штерн, Ват. Здесь есть книжка стихов Лесьмяна, называется «Лесное действо», тебе бы понравилось. Можешь поискать».
Генек слушает, как дождевые капли барабанят по скатам палатки, и вспоминает выходные в горах, когда впервые увидел Херту. Он видит себя в вязаном белом свитере и английских твидовых штанах, Херта сидит рядом в модной лыжной куртке на гусином пухе, ее щеки порозовели от мороза, недавно вымытые волосы пахнут лавандой. Каким нереальным все это кажется теперь, когда оглядываешься назад, – как будто ему все приснилось.
«Несмотря на дождь, – продолжает Генек, – боевой дух на удивление высок. Даже Войтек, похоже, в хорошем настроении, счастливо ковыляет по лагерю в поисках подачек. Ты бы видела, как он вырос».
Рядовой Войтек, единственный официальный четвероногий член армии Андерса, – медведь. Осиротевшим медвежонком его подобрали в Иране. Теперь Войтек, что на польском значит «улыбающийся воин», неофициальный талисман второго польского корпуса. Он вместе с армией путешествовал из Ирана через Ирак, Сирию, Палестину Египет и наконец оказался в Италии. За это время он выучился подавать снаряды и отдавать честь; он любит бороться и одобрительно кивает, когда его награждают бутылкой пива или сигаретой, которые он с радостью поглощает. Понятно, что Войтек – самый популярный член второго польского корпуса.
Генек перекатывается на живот и перечитывает написанное. Увидит ли его жена между строк? Херта знает его достаточно хорошо, чтобы чувствовать, когда он что-то скрывает. Он открывает последние страницы «Я жгу Париж» и достает фотографию. Херта сидит на низкой каменной ограде в Тель-Авиве в новом сером платье с воротничком. Он стоит рядом в военной форме. Он помнит, как Отто делал эту фотографию. Юлия держала Юзефа, а Отто считал до трех и перед тем, как он щелкнул затвором, Херта взяла Генека под руку, придвинулась к нему и игриво взмахнула ножкой, как школьница на свидании.
Он скучает по ней, больше чем считал возможным для человека. И по Юзефу тоже.
«Не знаю, когда смогу написать в следующий раз. Скоро нас передислоцируют. Напишу, как только смогу. Пожалуйста, не волнуйся».
Конечно, Херта будет волноваться, думает Генек, сожалея о выбранных словах. Он и сам волнуется. Боится до смерти. Он кусает ручку. Три неудачи. Армия бывших заключенных. Шансы не в пользу второго польского корпуса.
«Как ты? – заключает он. – Как Зе? Ответь поскорее. Люблю тебя и скучаю больше, чем ты можешь представить. Твой Генек».
