Большинство пациентов в палатке спят или читают. Несколько человек тихо разговаривают с врачами. Генек осматривает помещение, внимательно прислушиваясь. Голоса не слышно. Ему показалось: часть его все еще застряла в воспоминаниях о Радоме. Но потом он снова слышит голос, и на этот раз садится. Там, понимает он, глядя через плечо: со стороны врача, который стоит спиной через три койки от его. Заинтригованный, Генек спускает ноги с койки. Врач на голову ниже Генека, с прямой спиной и коротко стриженными темными волосами. Генек всматривается, пока наконец мужчина не поворачивается, глядя сквозь идеально круглые очки на то, что записывает на планшете. Генек сразу же узнает его. Сердце подскакивает к горлу, он встает.
– Эй! – кричит Генек.
Две дюжины пациентов, полдюжины врачей и горстка медсестер в палатке на миг прекращают свои занятия и смотрят на Генека.
Он снова кричит:
– Эй, Селим!
Врач поднимает голову от планшета, оглядывая палатку, пока наконец его взгляд не останавливается на Генеке. Он моргает, мотает головой.
– Генек?
Генек вскакивает с койки, забыв про голый зад, и бежит к зятю.
– Селим!
– Что… – Селим запинается. – Что ты здесь делаешь?
Генек, слишком охваченный эмоциями, чтобы говорить, обнимает Селима и чуть не отрывает его от пола. Остальные смотрят на них и улыбаются. Несколько медсестер за голой спиной Генека переглядываются и хихикают, прежде чем вернуться к своим делам.
– Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть, брат, – говорит Генек, качая головой.
Селим улыбается.
– Я тоже рад.
– Ты пропал во Львове. Мы думали, что потеряли тебя. Что случилось? Погоди, Селим… – Генек отстраняет его на вытянутых руках и смотрит в лицо. – Скажи, ты слышал что-нибудь от семьи?
Встреча с зятем зажгла в нем что-то – смесь надежды и тоски. Возможно, это хороший знак. Возможно, если Селим жив, то и остальные тоже.
Плечи Селима опускаются, и Генек роняет руки вдоль тела.
– Я собирался спросить у тебя то же самое, – говорит Селим. – Меня отправили в Казахстан, из лагеря не разрешалось писать. А на те письма, что я отправлял потом, ответа не было.
Генек понижает голос, чтобы не услышали остальные в палатке.
– На мои тоже, – тихо говорит он, расстроившись. – Последние новости я получил как раз перед тем, как нас с Хертой арестовали во Львове. Тогда Мила была в Радоме, жила в гетто с родителями.
– Гетто, – шепчет Селим. Его лицо становится белым.
– Знаю, это трудно представить.
– Они… они ликвидируют гетто, ты слышал?
– Слышал, – говорит Генек.
На мгновение мужчины замолкают.
– Я все время повторяю себе, что с ними все хорошо, – добавляет Генек, поднимая глаза к потолку палатки, словно в поисках ответов. – Но хотелось бы знать наверняка, – он смотрит Селиму в глаза. – Неизвестность ужасна.
Селим кивает.
– Я часто думаю про Фелицию, – говорит Генек, понимая, что еще не рассказал зятю про Юзефа. – Ей уже должно быть… три года?
– Четыре.
Голос Селима кажется далеким.
– Селим, – начинает Генек.
Он замолкает, облизывает губы, испытывая неловкость за свое счастье, в то время как Селим, возможно, потерял всех.
– У нас с Хертой сын. Он родился в Сибири. В марте ему будет два года.
Селим кажется довольным. Он улыбается.
– Мазаль тов, брат. Как назвали?
– Юзеф. Мы зовем его Зе.
Некоторое время мужчины смотрят в пол, не зная, что еще сказать.
– Как назывался твой лагерь в Казахстане? – наконец спрашивает Генек.
– Долинка. Я был врачом там и в ближайшем городке.
Генек кивает, пораженный мыслью, что понадобились лагерь для военнопленных, амнистия и армия, чтобы Селим мог заниматься профессией, которую ему запрещали в Радоме.
– Жалко, что у нас в лагере не было парочки таких врачей, – говорит он, качая головой.
– Где ты был?
– Честно говоря, понятия не имею. Ближайший город назывался Алтынай. Сраная дыра. Единственное, что там случилось хорошего, это Зе.
Селим вопросительно смотрит на исхудавшего Генека.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Ой. Да, хорошо, только живот болит. Алтынай меня доконал. Проклятые Советы. Доктор думает, что это язва.
– Я лечил много таких. Если не станет лучше, дай мне знать. Посмотрю, чем смогу помочь.
– Спасибо.
С другого конца палатки Селима зовет пациент, и он машет планшетом.
– Мне надо идти.
– Конечно, – кивает Генек.
Но когда Селим поворачивается, ему в голову приходит кое-что и он снова касается плеча зятя.
– Подожди, Селим, пока ты не ушел. Я думал, что надо написать в Красный Крест, теперь, когда меня можно найти через армию.
Друг Генека, Отто, именно так сумел связаться со своим братом, и Генека не оставляла мысль, что и ему может повезти.
– Может, пойдем вместе? Заполним бумаги, отправим телеграммы?
Селим кивает.
– Стоит попытаться.
Они договариваются встретиться через несколько дней в отделении Красного Креста в Тель-Авиве. Селим сует планшет под мышку и снова поворачивается.
– Селим, – говорит Генек, позволяя улыбке расплыться на лице. – Я правда очень рад тебя видеть.
Селим возвращает улыбку.
– И я, Генек. Увидимся в воскресенье. С нетерпением жду знакомства с твоим сыном.
Возвращаясь на свою койку, Генек качает головой. Селим в Палестине, кто бы мог подумать. Это хороший знак, по-другому просто не может быть. Он не ограничит поиски одной Польшей, решает Генек. Он отправит телеграммы в отделения Красного Креста по всей Европе, Ближнему Востоку и обеим Америкам. Если родные живы, они тоже обязательно будут на связи с местными службами.
Он забирается обратно на койку и ложится, положив одну руку на сердце, а вторую – на живот, где боль на мгновение утихла.
19 апреля – 16 мая 1943 года – восстание в Варшавском гетто. В процессе ликвидации Варшавского гетто Гитлер вывез и уничтожил около 300 000 евреев. Оставшиеся 50 000 тайно планировали вооруженный ответный удар. Восстание началось накануне Песаха, в начале завершающего этапа ликвидации. Жители гетто отказывались уезжать и сопротивлялись немцам почти месяц, пока нацисты не прибегли к планомерному разрушению и поджогам. Тысячи евреев погибли в боях и заживо сгорели или задохнулись. Переживших восстание отправили в Треблинку и другие лагеря смерти.
