январь 1943 года
Это мать и дочь, понимает стоящая за кассой Белла, разглядывая двух женщин, выбирающих платья. У них одинаковая кожа цвета слоновой кости и резкая линия челюсти, одинаковая манера держаться, наклонять голову, проводя пальцами по платьям, рядами висящим в магазине. Белла смаргивает навернувшиеся на глаза слезы.
– Это будет хорошо на тебе смотреться, – говорит девушка, прикладывая к груди матери голубое шерстяное платье. – Цвет в самый раз. Подчеркивает твои глаза.
Белла с Яковом живут в Варшаве шесть месяцев. Они думали остаться в Радоме, но по сравнению с Варшавой Радом – маленький город, и они боялись, что их узнают. Все равно там не было никакой работы. Оба гетто ликвидировали, оставив только некоторых молодых рабочих. И, конечно, родителей Беллы не было. Их депортировали вместе с остальными, как и предупреждал Рубен, и ни для кого больше не было тайной: если тебя отправляют в Треблинку, ты не вернешься.
И поскольку больше никто не охранял ворота гетто, Белла с Яковом сложили то немногое, что сумели забрать из своих пустых квартир, помолились, чтобы удостоверения послужили им, и сели на поезд до Варшавы, потратив на проезд почти все отложенные злотые.
Поначалу Белла надеялась, что смена обстановки хоть немного облегчит горе. Но казалось, куда бы она ни отправилась, все напоминало о ее потере. Три сестры, играющие в парке. Отец, помогающий маленькой дочке забраться в подводу. Матери с дочками, часто посещающие магазин, где она работала. Это была пытка. Много недель Белла не могла спать. Не могла думать. Не могла есть. Не то чтобы у них в принципе было много еды, но сама мысль о еде казалась ей отвратительной, и она отказывалась. У нее заострились скулы, а под блузкой ребра выпирали, словно черные клавиши рояля. Она словно держалась на плаву с привязанными к запястьям гирями и в любой момент могла утонуть. Белла была несчастна и злилась, когда Яков постоянно спрашивал ее, в порядке ли она, как всегда старался уговорить ее съесть хотя бы кусочек.
– Вернись ко мне, любимая, – умолял он. – Ты кажешься такой далекой.
Но она не могла. Единственное время, когда она чувствовала себя хоть немного прежней, только когда они занимались любовью, но даже тогда ощущение было недолгим. Прикосновение его кожи к ее напоминало о том, что она жива, а после накатывало такое мощное чувство вины, что ее тошнило.
В те первые недели в Варшаве Белла понимала, что нельзя больше жить, погрузившись в море печали. Она очень хотела снова быть собой. Быть лучшей личностью, лучшей женой. Принять случившееся. Жить дальше. Но потеря сестры, а потом и родителей была сокрушительна. Их смерти терзали ее днем и преследовали во сне. Каждую ночь она видела, как сестру волокут в лес, видела, как родителей сажают в поезд, который увезет их навстречу смерти. Каждую ночь ей снились способы, которыми она могла бы им помочь.
В ноябре она начала подкалывать пояс своей юбки, чтобы та не сваливалась. Тогда-то она и поняла, что у нее проблемы, что Яков прав. Ей нужно есть. Заботиться о себе. Ей нужен он. Однако она сомневалась, не слишком ли поздно. Они много месяцев жили врозь: Яков сказал, что так безопаснее, так их фальшивые удостоверения будут убедительнее. Но Белла знала, что он не может просто стоять и смотреть, как она гибнет. Как она может его винить? Она так глубоко погрузилась в скорбь, что забыла о том, что значит любить мужчину, который до того, как ее мир рухнул, был для нее всем. Она поклялась постараться взять себя в руки.
– Мы его возьмем, – говорит мать, положив платье на прилавок.
Белла глубоко вдыхает, прогоняя слезы.
– Конечно, – говорит она. Ее немецкий теперь идеален. – Хороший выбор.
Она выдавливает улыбку. «Не позволяй ей увидеть, что ты расстроена». Она отдает женщине сдачу.
Когда пара уходит, Белла закрывает глаза, опустошенная от усилий сохранять спокойствие. «Всегда будут напоминания, – думает она. – Будут неплохие дни, и будут дни невыносимые». Важно, говорит она себе, что даже в самые трудные дни, когда горе так тяжело, что едва можешь дышать, нужно жить дальше. Она должна вставать, одеваться и идти на работу. Она будет проживать день за днем. Будет жить дальше.
Глава 42
Мила и Фелиция
Варшава, оккупированная Германией Польша
февраль 1943 года
Когда мама сказала ей, что наконец нашла для нее безопасное место – монастырь, как она его назвала, – Фелиция сомневалась.
– Там будут другие дети, – сказала Мила, стараясь приободрить ее. – Девочки всех возрастов. И добрые монашки, которые станут заботиться о тебе. Тебе больше не придется сидеть одной.
Фелиции действительно очень не хватало компании, но именно маминой. Ей не нравилось, что Мила снова оставит ее.
– А остальные будут как… как я? – спросила она, на самом деле задаваясь вопросом, захочет ли вообще кто-нибудь из девочек в этом месте, о котором говорила мама, дружить с ней. Они католички, сказала Мила и объяснила, что там Фелиция тоже будет католичкой. Конечно, другие девочки захотят с ней дружить.
– Просто делай, что скажут монахини, любимая, и обещаю, что они будут хорошо о тебе заботиться.
В первый день в монастыре рыжие волосы Фелиции перекрасили в светлый. Она больше не Фелиция Кайлер – она Барбара Чедранска. Ее научили креститься и причащаться. Она провела в монастыре неделю, когда одна из монахинь заметила, как Фелиция произносит свои молитвы, и потащила ее в кабинет матери-настоятельницы, чтобы потребовать объяснений насчет ее происхождения. Фелиция удивилась, услышав уверенность в голосе матери-настоятельницы, когда та отрезала:
– Я давно знаю семью этой девочки. Мы относимся к ней так же, как к остальным.
На самом деле, к отощавшей Фелиции относятся немного лучше, чем к остальным. Мать-настоятельница частенько сует ей кусочек пирога, когда другие не видят, позволяет несколько лишних минут в день побыть на солнышке и внимательно следит в свободное время, вмешиваясь, если старшие девочки, которые назначили худенькую новенькую заморышем, бросают оскорбления или палки.
Низко надвинув шерстяную шапку на лоб, Мила идет вдоль деревянного забора монастырского сада, пытаясь разглядеть лица играющих внутри детей. Ей разрешен один визит в неделю, но сегодня она приехала без предупреждения. Это выше ее сил. Ей тяжело дается разлука с дочерью. Она осматривает сад, стараясь разгадать, кто из закутанных малышей – Фелиция. В темных зимних пальто и шапках дети похожи друг на друга. Они бегают и кричат, их дыхание быстро тающими облачками срывается с розовых губ. Мила улыбается. Что-то в их смехе на мгновение наполняет ее надеждой. Наконец она замечает девочку тоньше остальных, которая, замерев, смотрит в ее сторону.
Мила неспешно подходит к забору, подавляя порыв помахать рукой, перепрыгнуть деревянные перекладины, подхватить дочку на руки и увезти обратно в Варшаву. Фелиция тоже подходит к забору, склонив голову набок и удивляясь, почему мама приехала. Она внимательно считает дни и понимает, что для следующего еженедельного визита слишком рано. Мила улыбается и ласково кивает. «Нет причин волноваться», – говорят ее глаза.
