Халина кивает.
– Хорошо.
Она разворачивается и быстро идет прочь от лагеря.
В кафе Вольф сидит за уличным столиком, перед ним чашка кофе из цикория, он с притворным интересом читает газету. К тому времени как Халина садится напротив него, охранника на посту уже нет.
– У вас есть час? – спрашивает Халина, сжимая сиденье стула, чтобы не дрожали руки, и радуясь тому, что столики вокруг них пусты.
– Конечно, – говорит Вольф и понижает голос. – Что случилось? Я ничего не видел.
Халина на секунду закрывает глаза и выдыхает, заставляя пульс замедлиться. Когда она поднимает глаза, Вольф бледен и так же нервничает, как она.
– Я предложила ему серебро, – говорит она. – Он попытался взять его сразу, но я сказала, что он получит его, только когда приведет моего мужа.
– Похоже, что он выполнит свое обещание?
– Сложно сказать.
Вольф качает головой.
– Адам всегда говорил, что вы смелая.
Халина сглатывает, ощущая внезапную усталость.
– Это все притворство. Будем надеяться, он поверил.
Вольф подзывает официантку, а Халина размышляет о том, насколько до последнего времени война казалась во многом нереальной. Какое-то время ее семья справлялась. Она часто говорила себе, что скоро жизнь войдет в привычное русло. С ней все будет хорошо. С ее семьей все будет хорошо. Ее родители пережили Великую войну. Со временем они сбросят ужасные карты, которые им выпали, обратно в колоду и начнут заново. Но потом все пошло вразнос. Сначала пропал Селим, потом Генек и Херта. Просто исчезли. Потом сестра Беллы, Анна. И вот теперь Адам. Кажется, все евреи вокруг исчезают. И вдруг последствия этой войны стали неоспоримо реальными – понимание, от которого становилось все хуже и хуже, как бы она ни сопротивлялась правде, которую одновременно боялась и ненавидела: она бессильна. С тех пор она начала представлять худшее: Селима и Генека с Хертой, запертых в советские тюрьмы, умирающих от голода, и длинный список ужасных вещей, с которыми, несомненно, Адам столкнулся в рабочем лагере; если уж он со своей внешностью и удостоверением не смог к этому времени выбраться из заключения, тогда, должно быть, все очень плохо.
И что с Адди? Они не слышали о нем с тех пор, как семья переехала в гетто почти два года назад. Вступил он в армию, как сообщал? Франция капитулировала. Существует ли еще французская армия? Халина часто роется в памяти в поисках голоса Адди, но прекращает, когда понимает, что не может вспомнить его. Она вопреки всему надеется, что где бы ни были Генек, Херта и Селим, они в безопасности. Что они чувствуют, как семья скучает по ним.
Официантка приносит вторую чашку кофе и ставит ее на блюдце перед Халиной. Она благодарно кивает и смотрит на часы, удрученная тем, что прошло всего лишь пять минут. Это будет долгий час, понимает она, снимая часы и кладя их рядом с блюдцем, чтобы незаметно следить за временем. И начинает ждать.
Глава 23
Генек и Херта
Алтынай, Сибирь
19 июля 1941 года
Херта тащит ствол маленькой сосны к поляне в лесу. Четырехмесячный Юзеф привязан к ее груди простыней. Она шагает осторожно, высматривая на земле спящих змей и прячущихся скорпионов, мурлыча себе под нос, чтобы отвлечься от урчания в животе. Еще несколько часов до того, как она получит свой кусок хлеба и, если повезет, тонкую полоску сушеной рыбы.
Юзеф вертится, и Херта опускает ветку на землю, вытирает лоб пропитанным потом рукавом рубашки и, прищурившись, смотрит на небо. Солнце прямо над головой. Наверное, Зе, как они привыкли называть малыша, проголодался. Она осторожно садится по-турецки в тенек под высокой лиственницей на краю поляны. С ее места видно, как метрах в пятидесяти Генек и еще несколько человек тащат стволы к реке. В июльском мареве их силуэты кажутся размытыми, как будто они тают.
Херта аккуратно вынимает Юзефа из его перевязи и кладет к себе на ноги лицом вверх, устроив его головку на своих щиколотках. На нем только матерчатый подгузник, а кожа, как и у нее самой, розовая и липкая на ощупь.
– Жарко тебе, малыш, – нежно говорит Херта, мечтая, чтобы пекло прекратилось, но зная, что оно продлится еще по меньшей мере месяц и что летняя жара, несмотря на силу, гораздо более терпима, чем холод, который придет в октябре.
Юзеф поднимает отцовские небесно-голубые глаза, глядя на нее с единственным известным ему выражением, не мигая и не осуждая, и на мгновение Херта просто улыбается. Расстегивая блузку, она следит, как он рассматривает ветви лиственницы над собой.
– Птички? – спрашивает она, улыбаясь.
Хотя Генек никогда не признает этого (он называет Алтынай «сраной сибирской дырой»), лес, несмотря на удушающую жару и адские обстоятельства, несомненно прекрасен. Здесь, вдали от цивилизации, в окружении сосен, елей и лиственниц – всех оттенков зеленого, какие только можно представить, – огромного пустого неба и рек с темной водой, которые петляют между деревьями по пути на север, Херта всего лишь песчинка на фоне природы. Она ощущает покой. Пока Юзеф сосет грудь, она закрывает глаза и наслаждается легким ветерком, щебетом ласточек и трясогузок в ветвях над головой, испытывая благодарность за счастье иметь здорового ребенка у своей груди.
Юзеф родился перед самой полночью семнадцатого марта на обледеневшем земляном полу барака. Днем Херта таскала бревна, стараясь дышать во время схваток, которые шли каждые десять, потом семь, потом пять минут, прежде чем наконец попросила свою подругу Юлию разыскать Генека, поскольку не была уверена, что сможет добраться до лагеря самостоятельно.
– Когда насчитаете между схватками три минуты, – сказал доктор Дембовский, – значит, ребенок на подходе.
Юлия вернулась одна и объяснила, что Генека отправили в город по какому-то поручению и что ее муж Отто прикроет его, как только он вернется. Юлия помогла Херте встать на ноги и, держа за руку, медленно отвела обратно в лагерь, где позвала Дембовского.
Когда через два часа пришел Генек, он едва узнал Херту. Несмотря на арктический холод, она взмокла от пота и, крепко зажмурившись, свернулась калачиком, часто дыша через открытый рот, словно пытаясь задуть упрямое пламя. Ко лбу прилипли мокрые темные пряди. Юлия сидела рядом и массировала ей спину между схватками.
– Ты успел, – выдохнула Херта, перекатившись, чтобы посмотреть на Генека, и крепко стиснула его ладонь обеими руками.
Юлия пожелала им удачи и ушла, и Херта еще шесть часов страдала от разрывающей нутро боли, прежде чем наконец наступило время тужиться. Без пятнадцати двенадцать ночи Генек сидел рядом с Хертой, а Дембовский скрючился между ее ног. Юзеф сделал свой первый вдох. Услышав плач своего ребенка и слова Дембовского «то хлопец» – мальчик, – Херта и Генек просияли и посмотрели друг на друга влажными усталыми глазами.
Той ночью они положили Юзефа на соломенный тюфяк между собой, запеленав его в шерстяной шарф Херты и закутав в две запасные рубашки Генека и маленький вязаный чепчик, передающийся от одного родившегося в лагере младенца к другому. Им было видно только его глазки, которые он редко открывал, и розовые губки. Они волновались, достаточно ли ему тепло и не задавят ли они его ночью. Но скоро их одолела глубокая усталость, заслонив страхи, словно снежные тучи солнце, и через несколько минут все трое Курцей крепко спали.
