Адди направляется к инструменту, рассматривая его. Изготовлен, предположительно, в начале века, до Великой депрессии, когда производители переключились на кабинетные рояли. Адди дует на крышку и моргает, когда над инструментом поднимается облачко пыли, сверкая в солнечном свете. Рядом изящный круглый табурет с резными ореховыми ножками и литыми лапами в форме дельфинов так и манит сесть. Адди мягко вращает табурет, чтобы настроить высоту, и опускается на гладкое, слегка потертое сиденье. Он поднимает крышку рояля и опускает руки на клавиши, неожиданно переполненный ностальгией по дому. Повернув щиколотку, он заносит мысок над правой педалью. Прошло много месяцев с тех пор, как он мог позволить себе роскошь играть, но он даже не сомневается, что исполнит первым.
В салоне звучат первые ноты вальса Шопена фа минор, Адди наклоняет голову вперед и закрывает глаза. В тот же миг ему двенадцать лет, он сидит за родительским роялем в Радоме, где они с Халиной и Милой по очереди репетировали по часу каждый день после школы. После достаточной подготовки они выучили Шопена, чье имя в доме Курцей было почти священным. Адди до сих пор помнит чувство удовлетворения, наполнившее сердце, когда он сыграл свой первый этюд без единой ошибки.
– Маэстро Шопен гордился бы, – тихо сказала мама, похлопав его по плечу.
Когда Адди открывает глаза, то с удивлением обнаруживает, что вокруг собралась небольшая толпа. Все зрители одеты очень изысканно. На женщинах шляпки-колокол и элегантные пальто с бобровыми воротниками, на мужчинах мягкие фетровые шляпы, котелки и сшитые на заказ костюмы-тройки. В воздухе витает аромат одеколона – приятное отличие от застоявшегося запаха пота, пронизывающего места общего пользования на палубе ниже. Беженцы другого класса, да, но Адди знает, что все пассажиры корабля, даже одетые в шикарные меха и твид, одинаково бегут от ужасной судьбы.
– Bravo! Che bello
[50], – сияет улыбкой итальянец сзади, когда по салону проносится последняя нота.
– Encore!
[51] – восклицает женщина рядом.
Адди улыбается и поднимает руки.
– Pourquoi non?
[52] – пожимает он плечами. Его не надо просить дважды.
Когда он заканчивает одно произведение, его просят исполнить следующее, и с каждым разом слушателей, как и энтузиазма, становится все больше. Он играет классику: Бетховена, Моцарта, Скарлатти. Вспотев, он снимает пальто, расстегивает воротник рубашки. Зрители продолжают прибывать, он переключается на популярные мелодии своих любимых американских джазовых композиторов: Луи Армстронга, Джорджа Гершвина, Ирвинга Берлина. Во время Caravan Дюка Эллингтона звучит корабельный гудок.
– Мы отплываем! – вопит кто-то.
Адди завершает Caravan импровизацией и встает. Салон гудит от разговоров. Адди берет пальто и вместе с толпой выходит на правый борт, чтобы посмотреть, как «Альсина» отходит от пристани, рыча двигателями. Снова звучит гудок, длинное, гортанное прощание, которое на несколько секунд зависает в воздухе, прежде чем уплыть в море.
И вот они двигаются, сначала медленно, словно в замедленной съемке, навстречу оранжевому солнцу, висящему низко над сверкающими водами Средиземного моря. Несколько человек ликуют, но большинство, как и Адди, просто смотрят. Корабль движется на запад, мимо роскошного дворца Фаро, построенного Наполеоном Третьим в девятнадцатом веке, мимо фортов из розового камня и одинокого маяка у входа в Старый порт. К тому времени как «Альсина» выходит в более глубокие воды, солнце село и море скорее черное, чем голубое. Судно заворачивает к югу, и окружение меняется на бесконечную гладь открытого моря. Где-то за горизонтом, понимает Адди, пока корабль набирает скорость, находится Африка. А еще дальше Америка. Он оборачивается через плечо на длинный пенный след, тающий позади них, и миниатюрный Марсель.
– Адью до поры, – шепчет он, когда город исчезает.
Они находятся в море больше недели, и он уже постоянный посетитель музыкального салона первого класса, который превратился в своеобразный концертный зал – сцену, где каждый вечер собираются пассажиры, чтобы петь, танцевать, играть на разных инструментах, место, где они могут потеряться в музыке, искусстве и хотя бы на время забыть про мир, который оставили позади. Рояль выкатили из угла на середину помещения, несколько рядов стульев установили полукругом, появились и другие инструменты: африканский барабан, альт, саксофон, флейта. Количество музыкальных талантов на борту поражает. Однажды вечером Адди чуть не упал с табурета, когда поднял глаза и увидел в толпе не только братьев Кранц – он вырос, слушая их концертное фортепиано по радио, – но рядом с ними первоклассного польского скрипача, Генрика Шеринга. Сегодня, прикидывает Адди, в салоне собралось больше сотни человек.
Но он видит только ее.
Она сидит справа и наискосок от него, во втором ряду, рядом с женщиной с такими же светлыми глазами, матовой кожей и самоуверенным, властным выражением лица. Без сомнения, мать и дочь. Адди напоминает себе, что пялиться неприлично. Прочистив горло, он решает, что финальной мелодией вечера будет его собственное «Письмо». Время от времени он поглядывает на нее. На борту десятки хорошеньких женщин, но эта другая. Ей не больше восемнадцати. На ней белая блузка с воротником, а в вырезе сверкает нитка жемчуга. Ее пепельные волосы с холодной завивкой собраны в свободный узел на затылке. Интересно, откуда она и как он не замечал ее раньше. Он решает, что представится до конца вечера.
Адди завершает свое выступление поклоном, и салон разражается аплодисментами, пока он встает из-за рояля. Петляя по тесному залу, он снова поглядывает на девушку, и их взгляды встречаются. Адди широко улыбается, сердце несется вскачь. Она отвечает на улыбку.
Уже полночь, когда Зембиньский, режиссер и актер, которого публика тоже полюбила, наконец завершает вечер сценическим исполнением стихов Виктора Гюго из сборника «Внутренние голоса». Толпа начинает расходиться, и Адди тихо ждет у самого арочного прохода к каютам первого класса, отводя глаза, чтобы проходящие мимо не завели с ним разговора, – не самое легкое задание. Через несколько минут появляется девушка с матерью. Адди расправляет плечи и, когда они проходят мимо, протягивает руку матери.
– Вот что отличает джентльменов от мальчиков, – когда-то сказала ему Нехума. – Только когда мать одобрит, ты можешь представиться ее дочери.
– Bonsoir, Madame
[53]… – начинает Адди, не убирая руки.
Мать девушки резко останавливается, с виду раздраженная тем, что ее побеспокоили. Ее осанка, расправленные плечи и крепко сжатые губы напоминают Адди его старую учительницу музыки в Радоме – потрясающую женщину, чьи жесткие стандарты сподвигли его стать тем музыкантом, каким он является сегодня, но с которой он не пожелал бы выпить. Женщина неохотно принимает его руку.
