Я рвал волосы, чтобы болью пробудить сознание, я задерживал дыхание, вслушиваясь, как пульс бьет по барабанным перепонкам, но стоны не прекращались. Только звеня ключами в замке входной двери, я понял, что звучат они не в моей голове. И все сразу встало на место.
Кто-то стонал за дверью теткиной комнаты. Кто-то захлебывался страстью и похотью, кто-то изнемогал от жара и желания. И я знал. Точно знал, кем был этот кто-то.
Дверь распахнулась от легкого толчка, вечно запертая, она вдруг оказалась открытой, будто Елена Викторовна ждала непрошенных гостей. Ждала меня. Сквозь плотно задернутые шторы пробивались рассеянные лучи утреннего солнца. Один из них – самый яркий, прочертил линию, разделяющую комнату надвое. В одной половине остался заваленный бумагами стол, шкаф, распухший от ветхого тряпья, разобранная кровать и длинноногий абажур. В другой оказалась хозяйка. Она стояла ко мне спиной – тощие плечи, складки обвисшей кожи на ягодицах, кривоватые ноги в пигментных пятнах, кипельно-белая ткань, сброшенная к ступням. Перед ней возвышалось старинное зеркало в резной, потемневшей от времени оправе.
Я должен был отразиться в нем, но в мутной зеркальной глади виднелся лишь знакомый мне полумрак маленькой комнаты, отданной для сна и тоски воспитательнице одной капризной девочки. Нора извивалась в руках ворона. Он запрокинул ей голову, намотав на руку ее густые волосы, я помнил, что на вкус они – дым, он стиснул ее шею сильной ладонью, я помнил, что на вкус она – соль и сахар, он впивался, он выкручивал, он ломал, а Нора стонала, некрасиво сморщившись в исступлении.
И каждый стон Норы вторила тетка. Нет, не так. Каждый стон Норы рождался в впалой груди Елены Викторовны. Не отрываясь она вглядывалась в мутную глубину зеркала, ощупывала себя, поглаживала, ласкаясь в такт движениям воронова тела.
Тошнота поднялась от желудка к горлу, заполнила рот желчной горечью. Само время изменило ход – застывшее и тягучее, как смола, оно вдруг сорвалось с цепи и понесло меня за собой.
– Где бывает Нора, когда ее не бывает здесь? – спрашивает маленькая Китти.
А я все не знаю. Не знаю. Не знаю.
– Она сумасшедшая, – несвязно твердит мне в трубку мама. – Она смотрится в зеркало, и гладит себя, и стонет.
А я все не слышу. Не слышу. Не слышу.
– Ощущает ли вину тьма, толкая к погибели того, кто мечтает о смерти? – спрашивает Елена Викторовна и тянет за пояс халатика, обнажая правду. – Берет ли на себя ответственность тот, кто шагает во тьму, лишь бы не испытывать боли, гнева и одиночества?
А я все не вижу. Не вижу. Не вижу.
Но ворон отрывается от сладкой мягкости тела и смотрит на меня через зеркало, ворон видит меня, ворон улыбается мне, облизывает ладонь, которой направлял себя в жар молодого нутра, и смахивает волосы, упавшие на высокий лоб. И я все вижу.
Нора откидывает голову на подушки, и судорога скручивает ее тело, как разряд электричества. Тетка начинает кричать за миг до того, как Нора разлепляет спекшиеся от поцелуев губы. И я все слышу.
Дряблое, покрытое испариной тело перед зеркалом трясется, но я не могу отвести от него глаз. Ведь я все знаю. Знаю. Знаю.
Рука сама тянется к полке, заставленной фарфоровыми игрушками. Статуэтка девочки с куклой, прижатой к груди, ладно ложится в пальцы. Я делаю шаг, и еще один, и еще. В секунду, когда тяжелая подставка острым краем обрушивается на теткин висок, спрятанный седыми космами, Нора видит меня сквозь зеркало. Ворон еще терзает ее плоть, ненасытный, как само зло, но сама она, уставшая и отстраненная, скользит рассеянным взглядом сквозь его плечо. Скользит и натыкается на меня. Мы бесконечно долго смотрим друг на друга, пока тетка не оборачивается, разобрав наконец, где заканчивается зеркальный сон и начинаюсь я, с зажатой статуэткой в руке, занесенной для удара.
– Гоша?.. – успевает выдохнуть она.
Острый край рассекает кожу, висок проминается. Мы еще смотрим друг на друга – я и Нора, но взгляд тетки меркнет, она пытается улыбнуться мне, лицо уже не слушается ее.
– Гоша… – повторяет она. – Гошенька, смотри, какая я там… – Кровь тоненькой струйкой начинает течь от виска к щеке.
И я кричу. Кричу от страха, отвращения и боли. От того, что ее старое, изможденное тело навсегда теперь затмило нежную красоту Норы. От того, что сумасшедшая баба отобрала у меня последнее, что оставалось, – возможно вспоминать. Нору и дом. Дом и Нору.
– Сдохни! – кричу я и со всех сил толкаю тетку на зеркало. – Сдохни! Сдохни!
Стекло рассыпается на сотню осколков за миг до того, как она бьется об него лицом и грудью. Будто бы дом устал виднеться через пыльное окошко в темной раме. Устал видеть старое, голодное тело. Устал участвовать в театре невыносимого уродства. Устал и решил покончить с этим. Покончить с ней.
Елена Викторовна падает навзничь прямо на белую ткань. Белизна расцветает алым. Я склоняюсь над распластанным передо мной телом, провожу пальцем по залитой кровью щеке. Нора смотрит на меня глазами умирающей тетки.
– Больше тебе не придется возвращаться сюда. В эту старость, в эту тоску.
Она хрипит, но я знаю, что за страхом скрывается благодарность. Я беру самый острый осколок, он легко входит в дрожащее от предвкушения горло Елены Викторовны.
– Будь с ними. Будь ими. – С каждым словом стекло входит в плоть все глубже и глубже. – Будь домом, будь сумасшедшей Рутой и мелом в ее руке, будь безглазой Олли, ждущей от нее вестей. Будь Китти и Нэнни. Будь висящим во тьме, и тьмой омывающейся. Будь Норой и вороном. Будь вороном в Норе.
Из ее рта течет кровь, зубы скалятся, тело бьется в последней агонии.
– Спи, спи, спи, – повторяю я, и она затихает.
На вкус ее губы – соль и сахар.
