– Ощущает ли вину тьма, увлекающая на дно сумасшествия того, кто рад потерять рассудок? – Елена Викторовна затушила сигарету о подоконник и легко соскочила с него, босые ноги шлепнули об пол. – Берет ли на себя ответственность тот, кто шагает во тьму, лишь бы не испытывать боли, гнева и одиночества? Выбираем ли мы, кем стать – тьмой или тонущим во тьме? Или каждый тонущий сам себе тьма?
Длинные полы халата волочились за ней, казалось, она не идет, а плывет в бархатных лоснящихся волнах, медленно и неотвратимо приближаясь ко мне.
– Почему ты молчишь, Гриша? Почему не хочешь ответить? Кто сказал тебе, что молчание – золото? Оно – прах. Пустота и тлен.
Холодная ладонь опустилась мне шею, обхватила неожиданно сильными пальцами.
– Почему не хочешь дотронуться до меня? Почему стоишь?
Свободной рукой она потянула тонкий поясок, и халат тут же распахнулся. Я не смотрел туда. Видит Бог, я продолжал сверлить взглядом точку над ее плечом – где-то между пыльной гардиной и краем окна, за которым сгущались сумерки, а в них зажигались фонари, и воздух наполнялся июльской ночью – влажной, душной и упоительной. На тетку я не смотрел. Но все равно видел. Острые ключицы рвали пергамент кожи, небольшая, но обвисшая, будто сдутая от прокола, грудь свешивалась к животу, темные соски чиркали по нижним ребрам. Впадина пупка, заполненная тьмой, выдающийся вперед лобок с пучком бесцветных волос. Овальная дыра между костями бедер, острые колени, покрытые синяками икры, раздутые щиколотки и по-мужски массивные ступни. Я рассмотрел каждую часть, составляющую ее тело – обнаженное, изможденное, иссушенное сумасшествием, царящем в голове, что чудом держалась на тонкой шее, сохраняя запутанные патлы в строгом проборе. Но так и не понял, на чем держалась жизнь, сокрытая в нем.
– Что, не нравится? – Елена Викторовна чуть ослабила хватку и вдруг нежно скользнула по шее, сзади, там, где заканчиваются волосы, а позвонки топорщатся под кожей. – Опыт, мой мальчик, бывает слаще юности…
Мне нужно было бежать прямо сейчас, пока ее пальцы не впились в горло, перекрывая трахею, но от слабых прикосновений я обмяк, по спине побежали опасные мурашки.
– Видишь, я не забыла, как это бывает на самом деле… Тихо-тихо, сладко-сладко… – И сделала шаг.
Груди покачнулись, впалый живот облепил ребра. Елена Викторовна оказалась совсем близко, тошнотворно близко, настолько, что я должен был завыть от страха. Но ее пальцы перебирали завитки волос, порождая во мне необъяснимую волну. Я и сам не понял, как оказался к ней спиной. Кажется, она просто перевернула меня, обхватив за плечи. Это движение утонуло в томительной темноте, полной знакомых уже багровых всполохов. Гул забивался в уши, будто я спал. Но все происходило на самом деле.
Это я – Гриша Савельев, идиот, неудачник и девственник, стою рядом с обнаженной теткой, похожей на долбанную мумию, и умираю в томительном ожидании конца.
Тонкие руки обхватили меня со спины, сжали футболку, вот-вот разорвут ткань, кожу и плоть, чтобы вырвать сердце. Длинный локон – прямой и спутанный, похожий на темную осоку, пересохшую на солнце, царапал мне щеку, когда я услышал ее шепот:
– Дать тебе время, чтобы ты успел убежать. Ты же хочешь убежать?
Я молчал. Я на самом деле не знал правильного ответа. Пальцы заскользили по груди, прошлись по ребрам, в спину мне уперлось десять острых иголок ее ногтей.
– Беги, – шепнула она и оттолкнула от себя.
Я сделал шаг, но остановился.
– Беги! – Она снова оказалась позади меня.
Еще один толчок. Шаг. Шорох бархата.
– Беги… – Иссушенное тело прижалось ко мне, но я не почувствовал в нем ни дыхания, ни стука сердца. – Иначе я тебя поймаю.
И я побежал. По темному коридору, мимо заставленных фарфоровыми фигурками шкафов, мимо портфеля, полного сдобных рыбок и соли, перепрыгивая через раскиданные по полу вещи, напрочь забыв про оставленные свои. Она шла за мной, подгоняя, но не желая догнать. Я слышал, как шуршит бархат, не оборачивался, но видел, как покачиваются при движении ее груди, чиркают о нижние ребра сосками. Я потянул на себя входную дверь, и та распахнулась. Сбегая по лестнице, я успел бросить последний взгляд. Елена Викторовна стояла на пороге, ее совиные глаза смотрели слепо и равнодушно. Тонкие пальцы ловко завязывали бархатный пояс халата.
12.
Ноги сами несли меня к метро. Я не чувствовал их, я вообще ничего не чувствовал. Если бы кто-нибудь спросил меня в этот момент, на сколько процентов я уверен, что эта улица, эти сумерки, этот тротуар и машины, бегущие мимо, реальны, я не нашелся бы, что ответить.
Все смешалось. Сон перестал казаться сном, а явь потеряла последние признаки яви. Я шел, ноги вязли в асфальте, проваливались сквозь плитку, шуршали по песку, засыпанному под слоем бегового покрытия. Гул нагнетался в ушах, он давно уже заменил мне внутренний голос. Улица шла волной, искажалась, множилась и сжималась. Но я продолжал идти. Тряс головой, смаргивал, щипал себя с обратной стороны локтя, там, где больнее всего, по-детски надеясь, что проснусь.
Вот прямо сейчас возьму и проснусь. Окончательно провалюсь сквозь землю, болезненно вздрогну всем телом и открою глаза. А перед ними старая шифоньерка с трещиной на левой дверце. Мама разогрела чугунную сковородку и начинает жарить сырники. Они будут теплыми, когда я окончательно проснусь и встану. Отыщу босой ногой тапочки, прошлепаю в них на запах, привалюсь к косяку кухонной двери и буду ждать, пока мама заметит меня, испугается, охнет и засмеется. Она всегда пугалась, когда я вот так замирал. К десятому классу это начало здорово бесить. Но не теперь, нет, не теперь.
Теперь я бы душу продал, лишь бы скорее очутиться дома. В покое и тишине. Без гула, раздирающего уши. Без тетки, ее сумасшествия и обвисших грудей. Без берлоги проклятой, без тахты просиженной, и без снов. А значит, без Норы…
– Я думала, ты не придешь…
Электрический разряд вошел в меня чуть ниже виска и вышел под левым ребром, безжалостно прожигая плоть на своем пути. На секунду я поверил, что передо мной и правда Нора. Если реальность исказилась настолько, что Елена Викторовна бежит за мной по коридору, голая и оголодавшая, так почему моя Нора не может стоять у метро, комкая в руке сумку? Я моргнул раз, второй, надеясь, что морок удержится. Но чуда не случилось. Сумка повисла на костистом плече Зои. Она откинула ее за спину, высвободила из-под лямки зажатые волосы, и растерянно улыбнулась.
– Простояла тут минут сорок, решила, если до одиннадцати не придешь, то все. Поеду домой.
– А сейчас сколько?
– Десять пятьдесят восемь. – И вздернула подбородок, деланно равнодушная к жалобности своего ответа.
На ней была тельняшка и короткая юбка совершенно дурацкой формы перевернутого колокольчика. Ярко-красная ткань стояла колом на бедрах, оголяя их выше колен. На правом темнел синяк, у левого набухал расчесанный комариный укус. Пыльные кеды, резинки носков стискивают щиколотки. На любой другой девушке этот наряд смотрелся бы забавно, с налетом чего-то французского, но Зоя выглядела глупо. А может, это я смотрел на нее с подлой беспощадностью.
