Показалось. Почудилось. От обезвоживания и не такое приглючится. А еще жар, и болезнь моя необъяснимая, и слабость, и стресс. Долбанный стресс. Все болезни от него.
Именно обезвоживанием я объяснил себе жуткое похмелье, что обрушилось в ту же секунду, как я распрямился, уверенный, что худшая часть утра закончилась. Как бы не так! Голова наполнилась раскаленным гудроном, тело содрогнулось от спазмов, тошноты и дрожи. Пересохший язык распух во рту. За свою недолгую жизнь я напивался всего один раз. Просто чтобы понять, как это. Притесался к малознакомой компании, обеспечив каждого двумя бутылками химозной бормотухи. Мы углубились в парк, спрятались за гаражами и начали сосредоточенно пить. В чем суть и когда, собственно, начинается веселье, я так и не понял. Прикрыло меня, когда местные барышни уже во всю блевали в кустах, а их дрожащие кавалеры запечатлели это на память, собственную и телефонов.
Я ушел на своих ногах, но зайдя в квартиру упал на коврике, где и проспал до обеда следующего дня, под нескончаемые материнские слезы с причитаниями. Мне двое суток потом было очень плохо – от нравоучений и похмелья. Этот металлический привкус рвоты и разочарования навсегда остался в памяти, а вот химозная бормотуха – нет.
В тот раз мама выхаживала меня бульоном и сухариками, сейчас я был бы готов принять за них все ее укоры, но вызывать маму к себе из-за похмелья, случившегося от выпитого во сне вина, даже для меня было чересчур. Так что я заварил себе чай, положил на тарелку с отколупленным краешком две галеты, посмотрел на них, но передумал и уполз к себе – страдать и маяться.
Первый теткин сапог я перешагнул машинально, даже не разглядев, что это темнеет под ногами. О второй я споткнулся и тут же налетел на пальто – коричневое в мелкую клетку, сброшенное с плеч прямо в середине коридора. Чашка дрогнула, горячий чай выплеснулся мне на руку. Боль оказалась настолько ослепительной, что я даже не почувствовал ее как следует, просто понял, что мне сейчас очень и очень больно. Чашка выпала из сведенных пальцев, ударилась об пол и тут же разбилась на сотню маленьких осколков, будто только и ждала момента, чтобы закончить свое бренное существование. Но мне было не до самоубийств мелкой утвари, ошпаренная ладонь полыхала. Чай не был настолько горячим, я присмотрелся и от увиденного мне стало совсем уж невыносимо – на ладони темнел свежий ожог. Блестящая воспаленная кожа и внушительный волдырь. Будто бы я держал руку над свечой, а раскаленный добела кончик лизал кожу. Будто бы я правда это делал.
Из оцепенения меня вывел резкий писк телефона, я рванул по коридору, перепрыгивая через теткины вещи, раскиданные тут и там. Я бежал так быстро, словно от звонка зависела вся моя жизнь, а может, так оно и было. Не вспомни обо мне тот, кто сейчас слушал гудки, ожидая ответа, то я навсегда бы остался в коридоре – рассматривать ожог, сходить с ума, скрипеть ногами по осколкам чашки.
– Да! – Голос дрожал, руки тоже.
– Савельев, ты?
Звонила девушка, что само по себе уже было сенсацией. Список возможных абонентов женского пола содержал всего два наименования, но это точно была не мама.
– Откуда у тебя мой номер?
– А что так грубо? – Зойка фыркнула, но не обиделась. – Ты Максу анкету заполнял? Заполнял. Я там подсмотрела. Кстати, тебя уволили, сочувствую.
– Мм… – В свете, льющемся из окна, ожог выглядел еще реальнее, я прижал трубку плечом и осторожно потрогал его, волдырь легонько пружинил под пальцем.
– Ты все болеешь?
– Ага.
– Ясно… – И замолчала. – А я вот на смену иду.
– Здорово. – От вида волдыря мутило так сильно, что я уже чувствовал рвотные спазмы. – Привет там передавай…
– Слушай. – Зойке кажется надоело тянуть кота за яйца, и она перешла к основной теме звонка. – Я вчера по тупому на тебя наехала. Как истеричка какая-то. Я сама таких не выношу. Извини, в общем.
– Да ничего. – Я вышел в коридор, готовясь в любой момент броситься к ванне, чтобы не изгваздать рвотой пол.
– Так чего я звоню-то. – На том конце трубки шумно дышалось от волнения. – Если ты к вечеру соберешься, может, встретимся?
Меньше всего мне хотелось планировать что-то на вечер. Но коридор устилала дорожка скинутых на ходу вещей. Это моя тетка возвращалась в берлогу, не в силах даже раздеться по-человечески, так измотал ее внешний мир. Так отвыкла она от него. Как скоро я сам сойду с ума настолько, чтобы запереть себя в пыльной хрущевке на краю жизни? Спать днями на пролет на скомканной постели, даже не сняв джинсы и носки, я уже начал.
Пауза затянулась, Зойка смущенно сопела, предчувствуя отказ. У двери продолжал валяться забытый всеми теткин портфель. Я подошел к нему, легонько пнул ногой, чтобы он распахнулся. На пол посыпались сдобные рыбки, крошки и кристаллики соли.
– Да, я приду к метро. Давай встретимся. – И не дожидаясь ответа нажал на отбой.
***
Главной задачей было не уснуть.
Бросив телефон на кровать, я ринулся в ванну, скинул пропотевшее, измятое тряпье и перемахнул через ржавый бортик. Холодная вода потекла на макушку, заструилась по лицу и шее, побежала по спине вниз. Прямо как я по ступеням несуществующей лестницы…
Нет! Мысли расползались, словно тараканы на полу кухни, стоило только отдернуть их, приструнить, не давая возвращаться к дому и всему, что случилось там. Это «там» не давало мне покоя так же мучительно, как выкрашенная багровым вином рвота…
Нет! Не думать, даже не пробовать разобраться. Просто стоять под холодными струями, перебирать пальцами ног в резиновых тапочках, остужать измученную голову, ощупывать себя на предмет ссадин, царапин и засосов. Мало ли что успела сделать дохлая служанка, пока я тискал ее дохлые бедра…
Нет! Кран обиженно всхлипнул, когда я перекрыл воду и отбросил его в сторону. Нужно было вылезать, но колени подломились, и потрескавшееся дно ванны впилось в мой голый зад. Я скорчился, обнял себя за плечи, крупная дрожь колотилась в теле, заставляя его корчится, как от ударов током. Страшно и холодно, холодно и страшно. И стыдно, кто бы знал, как стыдно мне было чувствовать жар, что пульсировал внизу живота и разливался по всему телу, расходясь томительными волнами, стоило только воскресить в памяти, как опускалась на мои колени, как обхватывала меня бедрами, как склонялась надо мной та, что скинула платье.
Я помнил холод ее гладкой кожи, и жадный блеск темноты в глазницах и силу, скрытую под гниющей плотью. Это пугало меня так же сильно, как манило, не оставляло в покое, будоражило и снова пугало. Я отчаянно старался не вспоминать ее – этот танец среди черных свечей, стоны и вино, разлитое на полу, но она поджидала меня, скалила острые зубки, тянулась, готовая увлечь за собой в такую тьму, что никакая свеча, подаренная мертвой девочкой своему бесконечно мертвому папе, не сумела бы развеять ее.
Осколок краски, разломанной от времени и сырости, больно воткнулся мне между ребрами. Я открыл глаза и понял, что лежу на боку, поджав колени к груди. Стянутая от высохшей на ней воды кожа стала тонкой, как пергамент. Дернешься и порвешь ее, и кровь потечет из раны, и будет течь, пока не закончится, пока не заполнит собою ванну – темное густое вино с кровавыми сгустками и острым запахом металла. На секунду мне показалось, что я вижу себя со стороны: худое бледное тело, позвоночник, выпирающий из-под кожи, отросшие волосы закрывают лицо, и все это лениво дрейфует в литрах крови, вылившейся из маленького надрыва где-то между третьим и четвертым ребром.
