Насытив первый голод, она потащила меня прочь от сестер, в ее цепких пальцах скрылась немыслимая сила, и я пошел за ней, подгоняемый прикосновениями остальных. Мы вошли в комнату, тесную и выстуженную, сама тьма толкнула меня в грудь, опрокидывая на низкий топчан, и я упал на него, бессильный и равнодушный к собственной судьбе.
Их тени скользили рядом, разжигая круг свечей, расставленных на полу. Холодное пламя не давало света, лишь рассеивало кромешный мрак, но и его хватило, чтобы разглядеть их обнаженные тела. Они танцевали, оплетая друг друга распущенными волосами, их пальцы стискивали тонкие шеи и серебряные ножки бокалов, они выгибали спины, проливая на себя красное до черноты вино, они опадали на пол, увлекая за собой сестер, их руки ласкали полные груди, опускались на впалые животы и ниже, все ниже, ниже… А вино текло по очерченной дорожке скользящих по телу пальцев. Они стонали, срываясь на утробный крик. Их лица искажались судорогами такого наслаждения, что бывает сродни лишь невыносимой боли, а я смотрел на них, не в силах пошевелиться.
А когда все закончилось, и они остались лежать в круге холодных свечей, одна из них, возможно, та самая, что первой разглядела меня во тьме, медленно поднялась с пола, переступила через бездыханную сестру, и направилась ко мне. Темные провалы глаз блестели все тем же голодом, она не насытилась, нет, лишь подготовилась к настоящей пище. Я наблюдал, как она идет ко мне, как колышется от каждого движения ее грудь, как ломаются оскалом искусанные сестрами губы, как она сжимает в пальцах тонкую ножку бокала до краев наполненного вином, и я знал, что сон, подаренный ею, будет прекрасным настолько, что я не сумею проснуться.
Топчан скрипнул, когда она оседлала меня – лицом к лицу, обхватив сильными бедрами. Я чувствовал холодную тяжесть, я видел капельки пота, что стекали со лба, но не слышал дыхания. Она разглядывала меня, как незнакомое лакомство, – с праздным любопытством. Решала, с какой стороны подступиться, как бы сподручнее было сделать это, чтобы не запачкаться. Мой страх давно уже перешагнул за черту, после которой ничего уже не ощущаешь. Потому я смотрел на нее, отмечая, как красиво слеплен тонкий нос, как остро очерчены скулы. Она была красива этой своей мертвой красотой. Край бокала обжег меня холодом, густое вино полилось через него раньше, чем я сумел сделать глоток. Она приподняла мой подбородок, сжала его, заставляя расцепить зубы, и вино тут же наполнило рот горечью.
Хмель разлился по телу ледяным пламенем, я глотал вино, а оно лилось все быстрее, стекало на грудь, пропитывая меня изнутри и снаружи. Под тяжестью мертвого тела я окончательно ослаб, а когда бокал опустел, и выпал из ее рук, то сам я будто превратился в наполненный вином сосуд – занятную вещицу, покорную чужой воле. Она наклонилась ко мне совсем близко, губы приоткрылись, оголяя хищный ряд зубов, а я подумал лишь о том, что ее острые соски трутся об мою грудь, и это так прекрасно, что стоит даже смерти. Я успел почувствовать, как она впивается мне в шею, туда, где надсадно билась горячая жилка, и даже в последний миг опустил ладони ей на бедра, тугие и холодные, как вся она, – все равно ведь терять было нечего.
Время застыло на точке болезненного напряжения. А после мир сорвался с пружины. В коридоре раздались чьи-то шаги, забрезжил огонек свечи. Я прислушался к перестуку каблуков, и тут же узнал его каким-то особым чутьем – Нора! Нора вышла из комнаты! Нора идет по коридору, чтобы спасти меня!
Та, что давно уже скинула платье, в миг вскочила на ноги, неловко прикрыла наготу руками, и я увидел, как по ее телу расползаются темные гнилостные пятна. Смотреть на них было невыносимо, руки еще помнили холод женских бедер, а теперь эти бедра оказались покрыты следами гниения. Не давая себе отчета, я тут же обтер ладони о топчан, в ответ она зарычала, попятилась, но отступать было некуда – за ее спиной грудой лежалой мертвечины слабо шевелились сестры. Наши взгляды встретились. Мой – полный отвращения, ее – яростный и бессильный. И это было последним, что я успел увидеть. Комната поплыла перед глазами, слилась в единое пятно, завертелась, засасывая меня на самое дно омута пробуждения.
10.
В детстве я был очень сочувствующим мальчиком. Степень моей эмпатии переходила все границы разумного. Если на улице я видел брошенную всеми собачку, то начинал плакать от жалости. Сидящий у вокзала бездомный с обрубком вместо левой ноги вызывал во мне бурю переживаний, и мама ссыпала в его пластиковый стаканчик всю мелочь, что была в кошельке, лишь бы я согласился пойти домой и не гладить дядю по колену, нет, не тронь, дядя грязный!
Я не мог смотреть мультик про Леди и Бродягу, я рыдал, когда стадо антилоп затоптало Муфасу, так сильно, что маме пришлось окунуть меня в холодную воду. Сказка про Серую Шейку приводила меня в священный ужас, наверное, именно поэтому бабушка рассказывала мне ее снова и снова, мрачно подводя итог:
– Сопля у тебя выросла, Ритка.
Помню, как в третьем классе нашел в школьной библиотеке журнал с яркими картинками. Там была статья о пустынях – большая и красочная. Меня заворожили все эти барханы, океан песка с островками оазисов, равнодушные к жаре верблюды и высоченные кактусы. Но от описания красот автор быстренько перешел ко всяким ужасам, и я тут же расхотел прямо сейчас подхватить рюкзак и бежать в Сахару знакомиться с песчаными лисичками.
На картинке, занимающей добрую половину журнального разворота, был нарисован человек, которому жутко не повезло потеряться в пустыне. Его кожа ссохлась, глаза впали, а губы растрескались до крови, он полз куда-то из последних сил, его воспаленное сознание рисовало красоты оазиса, но то был мираж – еще одна злая шутка адского пекла. Кажется, я убежал в слезах, не помню точно, но картинка та засела в памяти, как и страх перед смертельной жаждой.
Именно ее я испытал, стоило открыть глаза. Рот пересох. Нет, не так. Язык, небо, десны и гортань будто насухо вытерли, просушили феном, а после натерли наждачкой. Я попытался сглотнуть, но слюны не было – вся она впиталась в подушку. Под щекой гадко хлюпало. Закрыть рот и стиснуть зубы, которые вдруг стали слишком большие для челюсти, получилось с третьей попытки. Я даже стонать не мог, все оставшиеся силы нужно было срочно бросать на спасение своей никчемной жизни.
В два вялых рывка встать с кровати, покачнуться, но устоять, схватить за стену и побрести в сторону ванны. Кран недовольно плевался ржавчиной, но мне было не до мелочей. Упершись лбом в край раковины, я принялся хватать воду губами и проталкивать в себя, хватать и проталкивать. Когда до меня наконец дошло, что все, даже спасительная влага, хорошо в меру, было поздно. Желудок, переполненный теплой ржавой жидкостью, всколыхнулся, сжался и исторг из себя все, что я успел проглотить за последние часы.
Собственно, этим всем была только вода. Ну еще вино, только это во сне, во сне же не считается? Не считается. Но рвота, медленно стекающая в забитый слив, была густой и красной, и пахла сивушно, и во рту оставляла мерзкий привкус похмелья.
Я уставился на нее, не зная, что делать дальше. Руки сами рванули кран на полную, тот взвыл и разродился мощной струей. Проточная вода пробила вековой засор раковины, и рвота исчезла в темной дыре, ведущем то ли в канализацию, то ли в преисподнюю.
