– Елена Викторовна, – тихонько позвал я.
Она дернулась, портфель выпал из рук и шумно ударился замком о пол. Тетка обернулась через плечо. Я с трудом узнал ее – лицо стало похоже на карнавальную маску. Подведенные кривыми линиями глаза, красная помада, чахоточные от румян щеки. Так красятся маленькие девочки, тайком умыкнувшие из маминой сумки косметичку. На ее пожухлой коже все это смотрелось настолько жутко, что я с трудом сдержал нервный смешок.
– Гоша? Ты еще тут? – рассеяно спросила она и ощерилась, имитируя улыбку, зубы были красными от помады. – А я вот прогуляться решила, знаешь ли, каждый день нужно дышать свежим воздухом. Вот ты дышишь?
Я кивнул, ругая себя на чем свет стоит за то, что вообще окликнул ее. Лежал бы себе, пережидая, пока эта сумасшедшая свалит к черту на кулички. Так нет же, решил встрять. Вот и стой теперь, поддерживай беседу, может еще какая семейная тайна вскроется всем на радость. Ничему жизнь не учит.
– И погода еще такая отменная! – воодушевленно продолжала тетка.
За моей спиной дождь уже вовсю бился в окно. Грозовые тучи наползали с горизонта. В щели подоконника свистел ветер.
– Вы бы зонтик взяли… На всякий случай.
Тетка залилась визгливым смехом, будто я отлично пошутил, махнула мне ладонью, мол, вот же весельчак, сладу с тобой нет, приоткрыла дверь и выскользнула в подъезд, гибкая, как змейка. Забытый портфель остался валяться на полу.
Нужно было броситься за ней, вернуть домой, смыть боевую раскраску и уложить спать. Я привык защищать маму, останавливать, оберегать от вреда, который она могла нанести себя, не подумав. Вот только Елена Викторовна матерью мне была. А если выбирать себе деву в беде, то кроме сумасшедшей тетки, я слету мог назвать еще две кандидатуры, куда приятнее, чем она. Одна из них даже была настоящей. Но мириться с Зоей мне не хотелось, по крайней мере сегодня, для этого нужно было как минимум выйти на улицу. До Норы же было рукой подать – два шага до тахты, пара минут на засыпание. И вот она – тянет ко мне руки, в мольбе защитить ее и сберечь. А что все это лишь сон, так судьи кто? Нет здесь судей. Есть только я и холодная стенка, остужающая раскаленный от жара лоб.
9.
Что-то изменилось. Что-то определенно было не так. Тьма перестала быть завесой перед глазами – она стала плотной, как стоячая вода. Я шел наощупь, выставив перед собой руки. Скользкие от сырости стены коридора тянулись бесконечно долго, будто бы он вообще не имел конца, а может, и начала. Я появился в самой его середине и был обречен идти вперед, слепой и беззащитный, как новорожденный звереныш.
Шаг – приглушенный скрип пола. Шаг – два удара испуганного сердца. Шаг – я разрезал собою тьму, она нехотя расступалась, чтобы тут же сомкнуться за моей спиной. Когда впереди забрезжил слабый огонек, я почти уже смирился с мыслью, что проведу здесь остаток своей никчемной жизни. Наяву мое бренное тело впадет в глубокую кому, скукожится, ссохнется, мышцы отойдут от костей, повиснут на них тряпками, я пожелтею, кожа станет восковой. А когда упертое сердце наконец перестанет биться, то все закончится лишь для тела, а сам я буду до скончания веков брести во тьме, ощупывая сырые стены кончиками онемевших пальцев.
Но огонек мерцал впереди. Перед глазами плыла кромешная чернота, но его я видел. Добраться к нему оказалось непросто. Он все время ускользал, отодвигался на самую чуточку, и еще на одну, и еще. Я взмок, холодный пот застыл на коже, готовый покрыть меня тонкой хрустящей коркой льда.
Свет расходился волнами – слабый, как разведенный водой сок, я шагнул в него, ожидая, что в эту же секунду сон закончится. Но чуда не случилось. Огонек не был знаком судьбы или протянутой мне рукой помощи спящего разума, нет. Просто тонкая свеча, одиноко воткнутая в лунку массивного подсвечника. На конце ее фитилька подрагивал огонь. Я поднес руку поближе – ладонь не почувствовала жара, кончик пламени лизнул кожу – боль не сумела прорваться сквозь пелену темноты и сна. Мелкий озноб и холодная испарина не заставили себя ждать, зубы застучали какой-то навязчивый мотивчик. Вспомнилось, как похожие на питекантропов одноклассники вскрывали шкафы в кабинете биологии, чтобы всунуть между зубов гипсового черепа скуренный до половины бычок. Череп поблескивал в темноте полки, бычок желтел, подростки ликовали. Я с трудом прогнал их потные прыщавые рожи из памяти. Когда паника заполняет голову до критической отметки, на ум приходит сплошная глупость – этот механизм сродни предохранителю, от перепадов напряжения выбиваются пробки, от внезапного страха – мысли.
Огонек продолжал подрагивать в темноте. Для него не существовало ни меня, ни моего дыхания, ни прикосновений ладони к самому его кончику, раскаленному добела. Нужно было идти дальше, но дурманящий танец теней и света действовал как гипноз. Я не мог пошевелиться, я таял в огне, я сам становился им. Ладонь скользнула вниз, и пальцы обхватили тонкую палочку свечи. Воск наощупь был таким же холодным, как все вокруг. Легкая как перышко свеча прильнула ко мне, словно и ей было до жути страшно в бесконечности коридора.
Я бы успокоил ее, прошептал что-нибудь понятное только нам – потерявшимся во тьме. Но поднятый мною свет пролился на стену, к которой была придвинута тумба, а с нею и подсвечник. Слова застряли в горле. Тяжелая рама обрамляла портрет. Бледное лицо с острыми скулами, тонкие губы, над ними ниточки усов, прищур темных глаз, грубая лепка носа – каждая черта выражала злобное презрение.
«Хозяин сгинул в пучине, исчез, будто и не было,» – раздался во мне голос Норы, и я тут же понял, кто передо мной.
Вот что осталось дому на память о господине. Одна лишь глухая ярость и ни капли тепла. Что за художник рисовал его, не раскалились ли от ненависти кисти, не раскаялся ли он сам? Свеча дрожала в пальцах, от того портрет казался еще мрачнее. Еще реальнее. Я с трудом оторвал взгляд от написанных с маниакальной точностью пуговиц сюртука и попятился, склонив голову, – повернуться спиной к портрету я так и не решился.
И только шагнув во тьму, распугивая ее обреченно плачущей свечой, я вспомнил, что и раньше чувствовал на себе презрительный хозяйский прищур. Картина висела в тупике напротив двери, за которой скрывались владения Китти. Детская была рядом, буквально в двух шагах. Мысль, что сам я пришел к ней из тупика, почти не удивляла. Законы сна были мне неизвестны, законы же дома оказались до смешного просты – здесь возможно лишь то, что происходит. И все, что происходит здесь – возможно. Только приняв это правило за данность, можно было сохранить разум. Точнее его жалкое подобие, и то, если повезет.
– Ярче-ярче, – беззвучно просил я свечу, ощупывая стены, огонек лишь скорбно потрескивал в ответ.
Наконец, дверь нашлась – пальцы угодили в щель, вгрызлись в нее, углубились, потянули на себя неподатливое тяжелое дерево. За порогом клубилась тьма, неотличимая о той, что властвовала в коридоре. Я застыл в дверях, оглушенный неудачей – уверенность, что в детской кошмар закончится, обернувшись желанным мне сном, сдулась, как лопнувший воздушный шарик. А я остался стоять в темноте, сжимая тонкую свечку, будто в ней одной и было мое спасение.
