Нора вырывалась из моих рук, поднялась с пола и поспешила на зов. А я остался стоять на коленях, чувствуя, как сердце готовится выскочить из груди, ломая ребра, словно они отсыревшие спички. Момент, ради которого я так стремился скорее вернуться сюда, неумолимо ускользал.
– Нора! – попытался позвать я, но язык не слушался.
Тело вновь стало непослушным и тяжелым, в глаза словно насыпали по горсти песка. Я почувствовал, как ломит спину, как покалывает в затекших плечах. Я просыпался. Нора успокаивала девочку, склонившись над ней. Ее шепот становился все тише, комнату медленно наполнял туман. Я зажмурился, отталкивая его от себя, но было поздно. Нора исчезла, забирая с собой детскую спальню и свои жаркие поцелуи.
По ушам надрывно бил писк телефона. Я нащупал его под подушкой, поднес поближе. Семь утра. Входящий звонок от мамы. Если я когда-нибудь и был готов поднять руку на женщину, подарившую мне жизнь, то именно в эти семь утра.
– Да. – Хриплый от жара и сна голос с трудом прорвался через слипшееся горло.
– Гриша? Гришенька! – Трубка слегка завибрировала от маминого крика. – Ты почему мне не звонишь? Гриша! Я уже купила билет до Москвы…
От таких новостей и мертвец подымится из гроба. Я подскочил с тахты, вытянулся, будто мама могла разглядеть сгорбленную спину и как следует хлопнуть по ней, и зачастил в трубку:
– Да у меня работы куча, мам, прямо вот зашиваюсь. Сутками торчу там, дела, клиенты, мелочи всякие… – Мозг выдавал поток рандомных слов совершенно ничем не связанных с реальностью, но мама слушала, и это меня устраивало. – Начальник крутой вообще, объясняет все, я от него опыта наберусь…
– А учеба как же, сынок? – осторожно спросила мама, когда я на секунду затих, чтобы набрать воздуха в легкие.
– Так совмещать буду! – Выпад был радостно отбит. – Уже предупредил, так они только рады… У них знаешь какая поддержка студентам? Государственная программа.
Перед глазами маячила недовольная физиономия Максима, его заплывшие глазки, осматривающие ободок унитаза на предмет налета, его толстые пальцы, перебирающие купюры в кассе, чтобы выдать мне дневную долю самыми затертыми бумажками. Услышь он бред, который я споро вливал в мамины уши, точно бы слег с инфарктом – сердце, заплывшее жировой сумкой, лопнуло бы от смеха.
– Ну если так… Если хорошо все, – неуверенно проговорила мама. – То я, наверное, билеты сдам… Пока без штрафа стоимость вернуть можно. Да, сынок?
– Сдавай, конечно, ма! А я тебе на неделе может денег пришлю немножко. Тут собралось…
На том конце трубки повисло молчание.
– Мам?
Она всхлипнула, потом еще и еще.
– Совсем ты вырос, Гоше… – Сбилась, помолчала, поправила сама себя. – Гришенька. Вон какой взрослый. В Москве живешь, работаешь… – Слова потонули в рыданиях.
Я представил ее лежащей у стены на продавленном диване. Застиранный халатик, полные колени, растрепанные волосы. Как она плачет, прижав ко рту кулачок, красная, потная, до ужаса одинокая. А за отодвинутой шифоньеркой пустует моя разобранная кровать, такая, как я оставил ее в утро отъезда.
– Мам, ну перестань… – Говорить стало еще сложнее. – Ну чего ты, а? Хорошо же все. Давай, поспи еще, я днем наберу.
– Хорошо, сыночек, я посплю… – Ее голос тут же стал сонным и неразборчивым.
После слез и переживаний она всегда засыпала. Погружалась в странное состояние, сродни коме, – ее не мог разбудить ни шум, ни активное тормашение. Однажды, на вторые сутки сна-не-сна, я перепугался, начал трясти ее, но она только перевернулась на другой бок, оставив на подушке влажное пятно натекшей слюны.
Мама первой нажала на отбой. Пол холодил голые ступни, я еще немного постоял, наблюдая, как просыпается за окном город. На душе было погано. Я ненавидел врать маме. Слишком доверчивой она была, прямо как ребенок или человек, которого легко назвать неполноценным. Она принимала за истину любые мои слова, смотрела снизу-вверх, округляла глаза, кивала головой. Я мог сказать ей, что завтра лечу в космос, а она бы начала переживать – не простыну ли я в пути. Этим легко было пользоваться, что я и делал, но только в случаях, которые правда стоили того.
Приезд мамы сюда оказался бы сродни природному бедствию. Окажись она в одной квартире с теткой, наружу сразу бы вылезли все подробности их последней встречи, а я оказался бы между двух огней – сумасшедших и непредсказуемых. Пришлось бы бежать, куда глаза глядят, хоть на улицу, хоть под лавку зала ожидания Киевского вокзала. Нет уж, благодарю. Пускай скелеты остаются запрятанными в дальний ящик шкафа. А я пока затаюсь здесь – среди скрипов и шорохов, что во сне, что наяву.
Время подползало к половине восьмого. Нужно было собраться с мыслями, принять душ, перекусить чем-нибудь и выдвинуться на смену, но я продолжал стоять, гипнотизируя окно. Холод поднимался от ступней вверх, я чувствовал, как озноб бежит по спине, а руки покрываются пупырышками. Першило в горле, мысли стали тягучими и медленными. С каждой секундой я заболевал все сильнее.
А что, если никуда сегодня не идти? Что, если вообще перестать таскаться в эту картофельную преисподнюю, убивая силы на липкие столы и грязные туалеты? Сколько в Москве забегаловок, неужто завтра, встав здоровым и бодрым, я не найду себе новое место? Думать так было приятно, я отстраненно перебирал варианты, представлял, как покраснеет от злости Максим, когда поймет, что я не приду. Пусть сам вылизывает пол, пусть сам заливает туалеты, пусть сам проверяет столы на липкость. Это больше не мое дело. Так легко просто не пойти туда, так упоительно, так приятно.
Лучше прямо сейчас вернуться в постель, укутаться покрывалом, опустить голову на подушку и уснуть. Сон уже мелькал на краешке сознания, готовый принять меня в своих упоительные объятия. И я поддался ему, со мной вообще просто договориться.
Но стоило только блаженно вытянуться, уткнувшись лбом в стену, как по другую ее сторону раздался непривычный шум. Тетка! Я успел забыть о реальности ее существования. Скорее, призрак, о котором слагают легенды, чем живой человек, которому порой необходимо выйти из дома. Она определенно собиралась куда-то. Скрипели дверцы шкафов, по полу стучали каблуки, тетка вздыхала и бормотала что-то несвязно.
И каждый звук, издаваемый ею, приводил меня в замешательство. Как могла она – сумасшедшая от пяток до макушки, совершать привычные людям действия, точь-в-точь те же, что все остальные? Нет! Ее делом было изредка выбираться из берлоги, брести по коридору, жевать впотьмах печенье и возвращаться обратно, чтобы щелчок замка прочно отделял ее от остального мира.
Я вскочил, прокрался к двери и выглянул в коридор. Тетка топталась в прихожей. На ней было длинное пальто – коричневое в мелкую клетку, вязаный шарф неряшливо свисал с плеча до самого пола, в руках она держала кожаный портфель, весь в царапинах и потертостях. Напряженная спина была прямой, как доска. Низкие каблуки туфель выбивали нервный ритм.
