К концу смены, когда рассеянный Максим напрочь забыл про обещанный штраф и молча выдал мне всю сумму, я был готов расцеловать Евгению в пухлые щеки. Она, впрочем, мое воодушевление не разделяла, а посматривала на меня с нескрываемым отвращением.
– Зырит везде, кошка мартовская! – громко возмущалась Зоя, когда мы вышли из «Мистера Картофеля», оставляя Максима наедине с белоснежной грудью и красным бельем. – Потасканная такая… Фу, прям тошно.
– Да нормальная она, – примирительно пробормотал я и только потом осознал свою ошибку.
– Нормальная? – Зоя уставилась на меня с откровенной злостью. – Ты что, Савельев, совсем с дуба рухнул? Нормальная? Да подстилка она… Сучка дешевая. Понял?
Я кивнул, но было поздно.
– Вам бы только сиськи навыкате, сразу по лбу бьет, – прошипела Зоя, голос ее сорвался, вот-вот заплачет.
– Я ее не знаю даже, ты чего? – Мысли тяжело ворочались в голове, нужно было что-то сказать, успокоить ее, остановить, но я не мог придумать как. – Максу нравится, вот и хорошо…
– Максу нравится? Да он трахнуть ее хочет! На столе, который ты моешь, как дебил! – Зоя шагнула ко мне, в рыбьих глазах подозрительно заблестело. – Может, и ты бы ее не против, а? Может, тебе такие нравятся?
– Нет.
– А какие?
Она была совсем близко – уставшая за день, посеревшая еще сильнее, с осыпавшейся тушью, жалкая, обиженная. И я точно знал, что должен сделать. Прямо сейчас нужно было обнять ее, притянуть к себе костлявое, нелепое тело, погладить между острых лопаток, прижаться губами к жиденьким волосам и ответить на вопрос единственно верно – мне нравятся такие, как ты.
Но онемевшие руки не хотели подниматься. Губы не желали врать. Тело с ужасом представляло, чем закончится вечер. И я остался стоять, потупился, уткнулся взглядом в ботинки – шнурок на правом развязался, не забыть бы завязать потом.
– Ясно, – хрипло бросила Зоя, выждав куда больше, чем стоило, чтобы не провести эту ночь в самоуничижении. – Мне все ясно.
Когда она ушла, больно оттолкнув меня, будто она физически не могла больше находится рядом, я испытал облегчение. Ничего не стоило соврать ей, любой бы на моем месте поступил именно так. А в награду получил бы благодарное костлявое тело, преданные рыбьи глаза и проведенный мимо кассы горячий пирожок с вишней. Это было бы легко и почти не подло – подумаешь, маленькая ложь. Промолчав я сделал Зое куда больнее, чем было бы ей, реши я расстаться следующим же утром. Это нарушило главное правило – лги, чтобы получить искомое, как все в этом мире, получай искомое, чтобы стать в нем своим.
Теперь Зоя шагала домой, перебирая длинными ногами ездовой лошадки. А я завязал шнурок на правом ботинке и потащился в темную берлогу тетки, все такой же дурак и девственник, как был с утра. Но отчего-то во мне не зрело ни досады, ни сожаления. Сквозь болезненный дурман и слабость пробивалось лишь одно чувство – предвкушение. Улица тонула в закатном сумраке, еще час-два, и город погрузится во тьму и сон. А я шагну за порог дома. Сомнений на этот счет у меня не осталось.
Ноги несли меня по тротуару мимо вездесущих «Пятерочек», призывно мерцающих «Шоколадниц», стыдливых скупок и нагловатых контор микрозаймов. Я никогда не представлял себе, какой она будет – моя Москва. Проблемой было выцарапать у жизни шанс и попасть сюда. Оказалось, что самое сложное случается, когда дорвался до искомого. А дальше – пустота. Серость, разочарования, липкие столы и блеклые девушки с рыбьими глазами.
Может, это болезнь окончательно захватила меня в свой липкий плен, может, я устал и не выспался, может, просто оказался не таким, как думал о себе – не смелым, а трусливым, не напористым, я рыхлым и апатичным. Но что-то надломилось в тот вечер. И мне отчаянно захотелось домой. Бежать за хлебом мимо подворотен, набитых пацанчиками, читать пахнущие пылью книги о великих путешественниках, которым достаются неизведанные планеты и самые грудастые напарницы из возможных. А больше остального мне захотелось лежать до обеда у себя в закутке, отгороженном ширмой, и прислушиваться, как мама на кухне гремит посудой.
Я даже потянулся к телефону, чтобы позвонить ей. Ноги как раз донесли меня до подъезда теткиного дома – все такого же типового и московского. Но стоило мне присесть на лавочку и разблокировать экран, как сонная муть, развеявшаяся было от вечерней прохлады, накатила с новой силой. Знакомые иконки расплывались перед глазами, тело клонилось в бок – прилечь, подтянуть колени к животу и дремать-дремать, ускользая в сон, как в тяжелую воду.
Голова сама собой завалилась на грудь, я позволили векам опуститься, предвкушая, как через секунду окажусь там – среди шкафов из моренного дуба, тусклых зеркал, хрусталя и серебряных столовых кубков. Но ничего не произошло. Вместо дома я увидел серую пелену дремы, вместо пыльного сладковатого духа стен я дышал загазованным мокрым воздухом московского двора. И я тут же проснулся. Тело поскрипывало от неудобной позы, за шиворот капал мелкий дождь. Спать все еще хотелось. Но не так. Еще минуту назад я был готов отрубиться на лавочке у подъезда, как последний бездомный алкоголик. Лишь бы сбежать от тянущей сердца безнадеги реальности. Но побега не свершилось. Серость осталась серостью. Сон не принес забвения. И дело было не в дожде, не в затекшей спине и страхе быть пойманным полицией. Дело было в самом сновидении. В его отсутствии, если быть честным до конца. И это меня напугало.
Я вскочил на ноги, дождь усиливался, ветер подхватывал холодные капли и сёк ими по щекам каждому, кто решился выбраться наружу. Кроме меня смельчаков не было. Даже компашки, гогочущие в кустах сирени до глубокой ночи, сегодня разбрелись по подъездам – я слышал их голоса из приоткрытых форточек на лестнице.
Ключи позвякивали в кармане. Я крепился, делая вид, что это не по моей спине ручьем течет холодный пот. Тревожность нарастала, будто она – гудок паровоза, а где-то машинист давит на него сведенной от страха рукой, не в силах остановиться. Если задуматься, то все мы – этот машинист. Летим с откоса, не зная, как затормозить, как придать движению хоть какой-то смысл. И мы кричим, что есть мочи в истерзанных легких. А после замолкаем, чтобы в торжественной тишине наблюдать, как рушится жизнь от лобового удара с действительностью.
На лестницу я не пошел, там звенели бутылками, визгливо смеялись, грохотали музыкой из сиплых динамиков телефонов, а эхо разносило каждый звук на все двенадцать этажей. Многоголосое чудище готовилось либо напиться дешевым пивом, либо спариться. Все это, не покидая уютных стен подъезда.
Лифт встретил меня мрачным поскрипыванием, я поднялся на пятый этаж, вышел на площадку и тут же столкнулся с высоким стариком, мы замерли на секунду – я от неожиданности, он – в приступе подозрения.
– Вы куда, молодой человек? – строго спросил он, будто бы я не на лестничную площадку зашел, а к нему в спальню.
Говорить я почти не мог. Плотному, обмякшему языку стало тесно во рту, мысли переваливались в первичном бульоне головы – ленивые и пространные. Я смотрел на серый шерстяной пиджак старика и думал: сколько крыс нужно убить, что получилась такая тошнотворная ворсистая мерзость?
