Тридцать семь и пять могло держать неделями, все детство я маялся простудой. Бессимптомное воспаление тихо зрело во мне, замедляя движения, делая мысли пудовыми, а тело сонным и тяжелым. Мама таскала меня по коридорам поликлиники. Мы сдавали кровь – исколотые пальцы долго потом болели. Меня просвечивали рентгеном, пока я стоял, дрожащий и голый по пояс, в стылом кабинете флюорографии. Пропущенные уроки, консилиумы равнодушных врачей, мамины слезы, мое тупое равнодушие к происходящему закончились ничем.
– Возрастное – решил участковый врач, расписался в больничной карте и указал нам на дверь. – Само пройдет.
От возмущения мама даже не нашлась, что ответить. Покраснела только, еще чуть, и лопнула бы, забрызгав облупленные стены районной больнички своим гневом. Я наблюдал за ней будто со стороны, и больше всего мне хотелось кольнуть ее тонкой иголочкой, чтобы багровые мамины щеки сдулись, как шарик.
Мы выскочили из кабинета, хлопнув дверью так, что груднички в очереди разрыдались, а с потолка посыпалась штукатурка. Дома я лег спать, а мама принялась строчить жалобы сразу на всю больницу. Жалобы отклонили, а я и правда перерос странную свою хворь. Она возвращалась все реже, теперь опираясь не на простуду и хилое здоровье мальчишки-подростка, а на переживания, срывы и прочую тревожную ерунду.
Меня били во дворе, а потом я две недели лежал дома с температурой, пока злость и обида не покидали меня, теряя яркость от прочитанного романа и пары боевиков по кабельному. Я получал двойку за срезовый тест, и меня увозили из школы по скорой с предательским тридцать девять и два. По первости мама паниковала, заново начиная обход врачей после каждого случая. А потом мы привыкли. И чем меньше внимания уделяли этому, тем реже случались обострения.
Я почти и забыл, что тело может выкинуть такой фортель. Но смотря на себя в отражении грязного зеркала, сразу понял – болезнь вернулась, вызванная дождем, простудой, усталостью и всей той немыслимой ерундой, происходящей в жизни. Поступление, сумасшедшая тетка с ее семейными байками, грязные туалеты общепита, а тут еще и Зоя, как не поддаться слабости? Как остаться непоколебимым? Нужно оградится от лишнего стресса, спрятаться в панцирь, переждать. Иначе тело сдастся первым, превратив меня в сонливое подобие ходячего мертвеца.
Тяжелые сны, реальности в которых становилось все больше, я исключил из списка стрессов недрогнувшей рукой. Губы все еще сладко ныли, ощущая на себе несуществующие поцелуи той, которой не существовало вместе с ними.
Отражение в зеркале улыбнулось мне – гнусно так, будто наша с ним тайна была порочной и грязной. Будто мне никогда не раньше не снились такие сны. Будто оно знало, что такими сны и правда никогда не были. А если так, то что с того? В новой моей жизни все было по-новому. Даже сны. Особенно сны.
Я плохо запомнил, как выбрался из дома – пол скрипел, стены пошатывались, ключ два раза выпадал из рук, приходилось наклоняться за ним, темнота застилала глаза, пульс грохотал в ушах. Утро было пасмурным, моросил мелкий дождь. От прохлады в голове чуть прояснилось, мокрый ветер так и норовил сбросить с меня капюшон толстовки, я потянул за шнурки, связал их узлом, поглубже засунул руки в карманы и пошел в сторону метро.
Узкий тротуар перегородили рабочие в оранжевых жилетках. Их голоса тонули в аппаратном шуме, они копошились в разобранной плитке, перепрыгивали чернеющий зев канализационного люка и матерились друг друга.
Красная лента покачивалась на ветру. Люди застывали в паре шагов от нее, словно ремонт на месте, по которому привыкли шагать их ноги, фатально изменял ход событий. На сонных лицах читалась растерянность. Досада. Злость. Чтобы обогнуть рабочих нужно было лишь спуститься с тротуара и пройти метров триста по краю дороги. Но каждый останавливался, мялся, оглядываясь на остальных, и только потом принимал решение идти другим путем.
Я почти слышал, как скрежетали в них шестеренки заведенного уклада. И мне было смешно, какие нелепые они, но немного грустно, что и в этом большом равнодушном городе, где дозволено если и не все, то почти все, каждый сам запирает себя в лабиринты очерченных маршрутов, и даже малое отклонение от них сбивает с толка. Как бы чувствовали они себя на моем месте? Потерянными, зависшими в вакууме? Испуганными, голодными, нищими? Свободными? Я чувствовал себя простуженным. И на этом, собственно, все.
Гул, проводящий меня по запутанным коридорам сна, никуда не делся. Он продолжал заполнять голову, от него тяжелели ноги, мелко тряслись пальцы. Приходилось чуть заметно щипать себя за руку, чтобы напомнить – это не сон, этот асфальт, это серое небо происходят на самом деле. Получалось не слишком удачно. Слабость и равнодушие накатывали волной, мне хотелось спать, улечься прямо тут, свернуться калачиком и закрыть глаза. Но меня ждали грязные туалеты и липкие столы, потому я брел вперед, волоча за собой тело, как на буксире.
Пока я обходил ремонтников, шагая по краю дороги, слишком медленно, чтобы вписаться общий поток людей, меня то и дело норовили толкнуть. Грубые тычки, чужие плечи, руки, сумки и зонты. Уворачиваться не было сил, идти быстрее не хотели пудовые ноги.
– Можно пройти? – маленькая, юркая фигура проскочила мимо меня.
Копна волнистых волос, откинутых на спину, длинное платье – темное, строгое, с белыми манжетами, узкие плечи, поясок на талии, хоть бери и заключай в кольцо рук, чтобы пальцы сомкнулись.
Что-то оглушительно взорвалось, сминая меня ударной волной. Но никто не обернулся, не вскрикнул, не застонали дома, готовые рухнуть, даже отбойный молоток в крепких руках ремонтника не остановил свое оглушительное тра-та-та-та-та.
– Подождите! – Голос сорвался на сип, горло пережало от волнения. – Нора, подожди!
Девушка не обернулась. Я рванул за ней. Одним прыжком проскочил мимо тучной дамы, тащащей за руку такого же толстого ребенка, обогнул высокого парня в сером, слишком коротком для него костюме, схватил острый локоток, обтянутый темной тканью. Девушка вздрогнула и обернулась.
Смуглая, с острыми чертами подвижного личика, она смотрела на меня с недоумением. Маленькие ноздри втягивали воздух, будто она принюхивалась ко мне. И это делало ее почти неотличимой от белочки.
– Извините… – пробормотал я, отпуская локоть. – Я обознался. Вы… не она. Не Нора.
– Дебил, – фыркнула, верхняя губа оголила крупные зубы.
Люди равнодушно обходили нас, как горная река пригнанный селем камень. Девушка уже шагала прочь, нервно поправляя волосы, а я все смотрел ей вслед, думая, что мог оттащить это маленькое тельце в сторону, встряхнуть как следует, накричать, ударить там или поцеловать, и никто бы вмешался. В установленный порядок жизни толпы не входит защита случайных девушек от городских сумасшедших. В этом молчаливом дозволении публичной гнусности было столько грязи, что захотелось помыть руки.
Острый локоток, колючая ткань строгого платья, беличий прикус, маленькие глазки на смуглом лице. Кто защитил бы тебя от меня, будь ты Норой? Кто защитит тебя от таких, как я? От тех, кто хуже меня в сто тысяч раз? От бездонного равнодушия этого мира? Как тебе живется в нем, девочка-белочка? Как всем нам живется? Может, скрипучий дом, его тьма и пыль – не самое дрянное место для побега от реальности, где равнодушная толпа всегда останется равнодушной?
