Глаза медленно привыкали к темноте. Обернувшись, я смог разглядеть смутные очертания перил и последней ступени. Тяжелая, обитая железом дверь начиналась прямо там, где обрывалась лестница. Воздух пульсировал рядом с ней, кружился дымными завихрениями, приманивая меня ближе. Шаг. Еще один. Я потянул на себя холодное кольцо, заменяющее ручку, дверь легко подалась. За ней не было видно ни зги, но не было и обратной дороги – лестница потонула во мраке, а может, и вовсе исчезла, стоило мне отпустить перила.
Сердце билось чуть ниже кадыка. Холодный пот выступил сразу по всему телу. Что-то ждало меня, что-то звало меня, что-то хотело присниться мне, даже если я сам не желал его видеть. Шаг. Еще один. Кромешная тьма, ни звука, ни шороха, только тяжелый запах дыма, горчащий на языке. Так пахнет старый очаг, давно заброшенный и забытый. Так пахнет пепелище – круг выжженной земли в парке, угли, обрывки бумаги, память о шумном компании. Застывший запах, въедливый, как темные пятна золы на руках.
Как стены подвала, в котором я оказался. Низкий закопченный потолок, так и норовил чиркнуть меня по макушке. Хотелось пригнуться, а лучше лечь на пол, вытянуться в полный рост и уснуть, чтобы скорее проснуться на яву. Но у дальней стены виднелась целая гора холщовых мешков, таких же грязных, как все кругом. Если они и ждали кого-то, то меня. Ноги сами шли к ним, руки сами принялись ощупывать грубую ткань, а под ней твердые камешки. Я потянул на себя верхний мешок, и тот разорвался от первого же прикосновения. Истрепанный временем холст истончился на швах, беззубо оскалился драными краями. Пыль поднялась в воздух, мешаясь с запахом остывшей золы. Под ноги посыпался уголь.
О неожиданности я попятился, что-то звякнуло, опрокинулось, загремело отскочившей крышкой, и все затихло. Но в воцарившейся тишине я отчетливо услышал чьи-то шаги. Кто-то спускался по лестнице. Страх пронзил позвоночник, пронесся по нему электрическим зарядом, заставил сердце затрепыхаться, сбивая всякий ритм. Я застыл, как суслик, решивший прикинуться мертвым, авось, прожорливый койот проскочит мимо, не заметив добычу в пыли.
Ступени поскрипывали под чьим-то шагом. Все ближе и ближе.
– Меня накажут! – вспыхнуло в сознании.
– Это сон, – вкрадчиво шепнул рассудок.
– Меня высекут! – Страх гнездился в висках, пульсировал там, метался, как ослепшая птица. – Высекут! Высекут!
– Но это же сон… – теряя всякую надежду напомнил разум и затих.
В этой зыбкости разуму не было места. Я точно знал, что меня высекут. Стоит шагам приблизиться, стоит двери открыться, стоит тому, кто идет сюда на шум, увидеть меня, стоящем посреди рассыпанного угля, с порванным мешком в руках, и меня высекут. Я точно представлял, как унизительно и больно это будет. Как розги смочат в соленой воде, как заставят раздеться до пояса, как поставят на колени одним тяжелым тычком, размахнутся, и мир наполнит боль. Жгучая, стыдная, невыносимая.
Меня никогда не били. Краешком сознания, я помнил это, как и то, что все кругом – сон. Но страх был реален. Как и ведерце, валяющееся под ногами. Кубастое, широкое в основании и странно скошенное к горловине, оно медно поблескивало, прорезая дымный полумрак. Я наклонился, схватил резную ручку, поднял крышку, она жалобно звякнула в ответ. На дне ведерца лежала лопатка. Холодная рукоять, вся в узорах, выбитых на латуни, сама оказалась в моей ладони.
Шаги приближались. Скрип. Скрип. Скрип. Голова разрывалась от гула, будто кто-то решил, что момент недостаточно драматичный, потому добавил дыма и звуков, и они тут же вошли в странную вибрацию с телом, заставляя его дрожать.
Подхватить лопаткой камешки угля, ссыпать в ведро. И еще. И еще. Когда скрипнула самая последняя ступенька, я опустил крышку ведерца и распрямился. Спину свело от напряжения. Отирая лоб, я представил, как угольные разводы тянутся по коже, делая меня неотъемлемой частью подвала, грязных мешков и латунного ведра, полного крепких камушков. Может, спускающийся на шум просто не заметит меня? Скользнет равнодушным взглядом по закопченным стенам, пожмет плечами и уйдет. И в ту же секунду я проснусь, чтобы больше никогда не ложиться спать.
Еще один скрип. И еще один. Сейчас звякнет кольцо и дверь распахнется. Я вжался в гору мешков, ведро полное угля стояло у ног, как единственный рубеж, отделяющий меня от порки. Последняя ступенька скрипнула. Грудь требовала воздуха, но дышать я не мог – пыль забилась в нос, страх перехватил горло. Кто-то возился за дверью, но не спешил войти. Ожидание затягивало раскаленную петлю. Сон клубился, окутывая меня дурманным мороком, не отпускал, словно злые русалки, что тащат утопленника на дно. Скрипела последняя ступенька, слышались вздохи, шорох ткани, перестук каблучков по рассохшемуся дереву. Я больше не мог стоять, ожидая развязки.
Обмякшее тело слушалось с трудом, последних сил хватило, чтобы припасть к двери, вслушиваясь в каждый шорох. Латунное ведерце с углем тоскливо поблескивало в темноте, но я забыл о нем, стоило раздаться первому всхлипу. Кто-то спустился в подвал по скрипучей лестнице не для того, чтобы поймать меня, уличить меня, наказать меня и унизить. Кто-то пришел сюда – в самое грязное, забытое всеми место, чтобы всласть наплакаться о своей несчастной судьбе.
Руки сами оттолкнули дверь, она распахнулась бесшумно, и я выскользнул из подвала, чтобы тут же застыть, не решаясь пошевелиться. На ступеньках, сжавшись в вздрагивающий от рыданий комок, сидела она – строгая воспитательница из вчерашнего сна, то же длинное строгое платье, те же непослушные волосы, те же тонкие пальцы, ими она комкала белый платочек, то и дело прижимая его к лицу.
Я успел заметить сотню мельчайший деталей, и каждая делала ее все прекраснее. Больше всего меня страшило, что я проснусь в ту же секунду, как решу, что сон перестал быть пугающим. Так обычно и бывает – образы тянутся друг за другом, пока доставляют неудобство спящему, но стоит пожелать увидеть развязку, как сновидение спешит рассеяться, будто его и не было. Так и она, раскрасневшаяся от слез, с прилипшими к мокрым щекам кудряшками, что выбились из-под широкой ленты, обхватывавшей ее маленькую прелестную головку, могла исчезнуть, растворившись в небытие. Чем сильнее я не хотел этого, тем гуще нагнетался туман, он тек из подвала, заполнял лестницу, отделяя меня от той, которую я на самом деле желал увидеть.
– Китти… Это все она, маленькая паршивица!
Пока я терзался сомнениями, мой сон поднял заплаканные глаза и разглядел меня в полутьме.
– Лгать собственной матушке! Разве могла я отпустить ее гулять в саду! Одну, посреди дождя, без теплого плаща, в домашних туфельках… – Губы подрагивали от пережитого оскорбления. – А госпожа поверила, начала браниться… – Всхлипнула, сморщилась. – Нет, не могу… Не могу вспоминать. Я готова была лишиться чувств, одним только чудом сдержалась. Какой стыд… – И закрыла лицо платком.
Она была невыносимо настоящей. Каждый жест, каждый всхлип и слово – все пылало жизнью, искрилось ей, разгоняя сонный туман. Из нас двоих – плачущая на ступеньках она и я, застывший как истукан в своей тени, роль сумрачного жителя скорее походила мне, чем ей.
