Ели мы в молчании, точнее ел я, а молчала за нас обоих Елена Викторовна. Она продолжала смотреть в окно, чуть постукивая по столу длинными нервными пальцами. Кусок застревал в горле от их навязчивого ритма. Наконец, я перестал мучать курицу и отложил вилку, та звякнула о край тарелки, тетка вздрогнула и перевела взгляд на меня.
– Знаешь, а ты ведь вообще не должен был родиться. – Резко, будто до этого мы уже час вели светскую беседу, начала она. – Твоя мать заявилась ко мне ночью, стучала в дверь, перебудила соседей. Вы с ней вообще похожи этой своей… – Щелкнула пальцами, в поисках слова. – Простотой. – И обворожительно улыбнулась – маленькие ровные зубы хищно блеснули. – Она тебе не рассказывала, что хотела делать аборт?
Я даже помотать головой не смог.
– Дааа…. – Протянула, полюбовалась эффектом. – В вашей глуши на таком сроке уже не делали, так она ко мне рванула… Но уже поздно было. Ты – удачливый сукин сын, Гриша, вот что я тебе скажу.
Курица печально покрывалась застывшим жирком. Мир тихонечко переворачивался перед глазами, меняя пол на потолок, делая из любимого сына неудачный поход за абортом. Елена Викторовна не отрываясь смотрела на меня, ее бледные щеки даже слегка порозовели от удовольствия.
– Как она рыдала, ты бы видел! Рита, мать твоя. Вот прямо на этом стуле сидела и рыдала. – Кивок в сторону свободной табуретки, скрытое ликование в голосе. – Лицо все в пятнах, руки заламывает и голосит. Не хотела, мол, легла под первого встречного, от тоски легла. Прям так и сказала, представляешь? Никакого приличия, одна простота. – Кашлянула, сглотнула слюну, оттерла губы – каждое мелкое движение, как выстрел, целящийся в уже добитого меня. – А знаешь, что дальше?
– Она поехала домой? – просипел я, после минутной заминки, за которую вопрос перестал быть риторическим.
– Потом она согласилась отдать тебя мне! – сказала это, запрокинула голову, словно собиралась захохотать, но застыла так, рассматривая потолок. – Надо бы, наверное, паутину смести по углам. Сметешь?
И тут я понял, что сплю. Мне сразу же стало легче. Утомленный мозг выдал новый фортель, вот мне и снится еще большая чушь, чем старинный дом, – безумное чаепитие с теткой и ее рассказами. Ничего, скоро я проснусь. Когда-нибудь я обязательно проснусь. И забуду этот страшный сон… как страшный сон.
– Она даже осталась на пару месяцев, на учет встала, решили, что рожать будет тут, потом ребеночка на меня перепишет и поедет себе обратно. Вот, я фотографию нашла, смотри какие мы с ней молодые еще. – Проворно залезла в карман, вытащила полароидный снимок и положила передо мной.
На желтоватом фоне тускло отпечатались две молодые женщины. Одна – полноватая настолько, чтобы считаться уютной, вторая – изящная в своей нездоровой худобе, у одной – резкое каре, лишь подчеркивающее мягкость щек, у второй – длинные волосы, разделенные на строгий пробор, у одной – свободное платье, не скрывающее круглый живот, у второй – мужская рубашка, расстегнутая на две лишние пуговицы. Одна – моя мама, вторая – ее двоюродная сестра. Обе напряженное смотрят в объектив, чуть задрав головы – снимали они себя сами, поставив камеру повыше.
Я с трудом оторвался от снимка и медленно поднял глаза на тетку. Она с аппетитом жевала курицу, даже успела порезать ее на маленькие кусочки.
– Очень вкусно, Гриша, ты молодец вообще. – Между зубами застряло волокнистое мясо.
Меня затошнило. Я с силой оттолкнулся от стола и встал.
– Пошел уже? – Тетка смотрел на меня цепкими, темными глазами, в них не было ни капли безумия. – Посуду не забудь вымыть.
Ее взгляд – два горячих угля между лопаток, я чувствовал до самой двери. Мне хотелось закричать, броситься обратно и силой выбить из тетки правду – пусть скажет, что соврала, пусть признается! Это же глупость! Мама любила меня больше жизни, с первого дня, что я себя помнил, и каждый следующий день. Такая любовь не строится на желании сделать аборт, ее не начнешь с решения оставить младенца на дальнюю родственницу. Это бред! Это наглая ложь! Но что взять с сумасшедшей, что взять с одинокой несчастной бабы? Что взять с нее, кроме бесплатного ночлега?
– Она потом передумала, Гриш. – Голос дрогнул, вилка со звоном упала на пол, но я не обернулся. – Ты как шевелиться начал, она передумала, сбежала домой, даже не попрощалась… Имя вот тебе дала чужое, дурацкое… Нужно было Георгием называть, счастливым бы вырос.
На ватных ногах я дошел до своей тахты и повалился на нее, не чувствуя ничего, кроме тоски и горечи. Теперь дурацкая история тетки стала куда правдоподобнее. Испуганная мама прячется от позора случайной беременности, даже помощи просит у столичной сестры, только везде облом, так что приходится искать другие пути. И пути находятся. Они всегда есть. А когда мама понимает наконец, что заигралась, бежит, чтобы восемнадцать лет не вспоминать о существовании бывшей подружки и обмена, который они почти что провернули.
Свыкнуться с этой мыслью не получалось. По сути, мама не сделала ничего преступного. Но вся моя жизнь строилась на ее беспощадной, бесконечной любви. И если уж самый преданный мне человек хранит в себе такую жуткую тайну, то кому тогда вообще можно верить?
За окном темнело, тетка давно уже вернулась к себе, только скрипуче повернулся ключ в замке, а я продолжал лежать без сна, наблюдая, как медленно зажигаются фонари – один за другим, протягивая волну света по спящим дворам. На телефоне мерцало два пропущенных звонка от мамы, но я так и не поднял трубку. Мне нечего было сказать ей.
Я погружался в беспокойный, тревожный сон. Дом ждал меня по другую сторону век, встречая податливой тьмой и горьким запахом пыли.
6
Я стоял на самом верху длинной лестницы, уходящей вглубь на бесчисленное количество ступеней. Сумрак, полный клубящегося тумана, затягивал в дымное нутро, манил спуститься, указывал единственно возможный путь. Сопротивляться сну, находясь в самой его гуще, было невозможно. Первая ступенька скрипнула под ногами, вторая приняла мой вес, не издав ни звука. Я скользил вниз, окончательно перестав ощущать собственное тело, мысли растворялись во тьме, только ладонь, сжимающая деревянные перила еще существовала на этой лестнице, все прочее обернулось сном, да и было им. Всегда им было.
Когда ступени закончились – слишком резко для сна, слишком неожиданно для настоящей лестницы, на одно мгновение я повис в кромешной пустоте. Желудок сжало страхом падения, я дернулся, сопротивляясь чужой воле, удерживающей меня на тонкой границе между явью и этим домом, этой лестницей, этой тьмой. Я должен был проснуться. Просыпаются же люди, не желающие целую ночь бултыхаться в затхлом мелководье кошмара. Просыпаются же дети, от собственного крика, за миг до того, как в комнату забегает мать. Просыпался же я сам каждый раз, когда во сне меня прижимали к стенке соседские пацанчики, трясли за грудки, слюнявили потрескавшимися губами в болячках и герпесе. Умение выдергиваться из неприятного сна было знакомым, но приведшая меня в ничто лестница не желала исчезать.
