Следующий день, 30 декабря. Мы собираемся на Новый год ехать в Новгород к моей маме. Весь день я хожу сам не свой, впечатление приближения какого-то откровения нарастает. Кажется, что некоторая трансформация организма под воздействием только что закончившегося сильнейшего гриппа способствует психической утонченности и готовности постичь то, что я тщился постичь уже месяц. Болезнетворные яды вируса оказались инструментом катарсиса. А может быть, наоборот, мобилизация организма ради его выздоровления омыла тело какими-то облагораживающими соками, теперь благодетельно воздействующими на мой мозг.
Весь день я то вспоминаю гностические тексты из Наг-Хаммади, то думаю о рассуждениях об отсутствии даже самого отсутствия из «Хуайнань-цзы», но ничего определенного. Вечером мы всей семьей (я, жена и родившийся этой осенью сын у нее на руках) садимся в автобус и выезжаем в Новгород. Тут-то все и происходит.
В моей голове рождается нечто, позднее названное мною «теорией магической вселенной». Еще много позднее я понял, что почувствовал в тот вечер то, что буддисты называют пустотой, шуньятой, которая скорее открытость, чем опустошенность, лишенность, недостаточность. Посмотрите, вот я говорю: мир наделен сущностью, и она есть то-то и то-то. Но если это так, мир оказывается закрытым, ограниченным, замкнутым, ведь тогда он по своей сути «то-то и то-то» и уже не может быть «этим и тем» или «тем-то и тем-то». Но вот буддисты говорят: мир без сути, мир пуст, лишен своебытия. Что это значит? Это значит, что мир открыт, неоднозначен, магичен. Он и «то-то и то-то», и «это и то», и «такой-то и этакий», и вообще какой угодно. Не то чтобы он меняется – он одновременно и «а» и «не-а» и «а и б» одновременно, и вообще «все что угодно».
Был в Китае такой философ – Гуань Инь-цзы. И этот философ, кстати даос, а не буддист, однажды сказал: «В мире есть драконы, морские гады и просто змеи. Дракон – он может быть одновременно и драконом, и морским гадом, и змеей. А морской гад или змея – они только морской гад и змея, и не больше. Совершенномудрый подобен дракону, а мудрец – он морской гад, не больше». Наш мир всегда четко определен, ограничен, и потому в нем нет жизни. Если уж он Deus sive natura, «Бог или природа», то он уж никак не может быть волей и представлением. А если он воля и представление, то уж не быть ему плодом самосозерцания Мирового Разума. А так ли это? Вот не только буддисты, а и джайны учили, что любое учение освещает мир лишь «некоторым образом» и лишь в «каком-то отношении». Значит, чувствовали они эту открытость, эту магическую пустотность мира, в котором всё в одном, а одно во всем, все – тоже во всем, а одно еще и в одном! Сеть бога Индры! Мириады блистающих драгоценных каменьев – каждый камень отражает все остальные камни и отражается, в свою очередь, во всех камнях.
Отражения и взаимоотражения, отражения отражаются в отражениях, каждое из них реально, и каждое подобно иллюзии, часть вмещает в себя целое и в этом целом содержится, снова объемля и его, и себя в нем. Борхесовский Алеф, «мы долгое эхо друг друга»! Мир открыт и непредсказуем, он не «от сих до сих» – хоть в пространстве, хоть во времени; он нелинейно бесконечен и, pardon moi
[12] за неологизм, гиперссылочно вечен…
Вот довольно-таки сбивчивое описание того, что я почувствовал в темном автобусе Ленинград – Новгород в предновогодний вечер 1987 года. К сожалению, я не смог понять, осознать или эксплицировать это чувствование или видение… А позднее я и вообще пошел по накатанной дорожке: примерил на магическую вселенную ризы меонической свободы Бердяева и пошел-по-ехал по стезе русской философии (или теософии?) Серебряного века. Осознание внутреннего родства магической вселенной и буддизма пришло много позднее. Бездонность и неисчерпаемость мира как явление пустотности сущего в его изначальной открытости…
И блеск Фаворский воссияет в славе
Обители нетленной Божества,
Сольются все в восторге торжества,
И встретят нас собравшиеся в храме.
Огонь небесный в сердце наше канет,
Преображая наше существо.
Духовным плотяное вещество
Из тлена смерти в бытие восстанет.
И лицезрения святых красот
Сподобится обоженное сердце,
Парящее среди иных высот.
Пурпуровый немеркнущий восход
Планет и звезд, ликующее скерцо
Прозрачной ясности родных пустот.
Глава VI,
в которой появляются и крепнут подозрения, а некий юноша оказывается зрелым мужем
Снова неприсутственный день. Я ломаю голову над загадкой похищения ДМТ-Ф, и ничегошеньки-то в эту голову не приходит. Кроме одного: что психоделик в бессознательном состоянии украл я. Но если это так, то где он? Или я, пребывая в странной деменции, не только украл его, но и куда-то припрятал, а теперь амнезия и т. д. и т. п. В общем, жизнь моя постылая, жизнь трансцендентальная… Ни до чего не додумавшись, я выключил компьютер, за который, правда, немедленно уселся Филипп и начал играть в «Хитмена». Я же отправился к Инне, и мы весь вечер просидели у телевизора, болтая о каких-то совершенно посторонних вещах. Инна прекрасно понимала, что со мной что-то не то, но не пыталась ничего выпытать (и слава богу – я бы сломался, а это уж совсем ни к чему), а, наоборот, отвлекала и успокаивала, совершенно ненавязчиво и для постороннего наблюдателя просто-таки незаметно. В результате Филипп заигрался аж до второго часа ночи (потом он уверял нас, что прошел своего «Хитмена» до конца – целиком и полностью), а я добрел до постели и вообще уже при свете дня, часов в пять самое раннее.
Уже около полудня, однако, я был в институте, преисполненный решимости разобраться со всеми тайнами (по крайней мере, в той их части, в которой они имели отношение ко мне) и отгадать все загадки. В секторе меня ожидал сюрприз. Ко мне подошла Елена Сергеевна Воронова, которая много лет сидит над темой «Психопрактика в текстах ранней брахманической прозы», и томно произнесла:
– Костя, тут еще в понедельник вас по всему институту искал один молодой человек, но не нашел и оставил записку. А я позавчера забыла ее вам передать – тут такие магнитные бури, ничего не соображаю.
И протягивает мне записку.
Разворачиваю ее и читаю: «Привет! Позвони мне, как сможешь: очень поговорить надо. Илья Гданьский».
Тут меня прямо пот прошиб: значит, Илья приходил в институт как раз в то время, как я уходил в хранилище, а потом встретился с Андреем и с ним ушел из института! Вот оно! Илья! Он последнее время совсем помешался на мессиях, саббатианстве и каббале, просто мания какая-то. Чего он мне последний раз наговорил про свое мессианство, 1956 год рождения и о двух Светах! Тут явно собака и зарыта. Думать, думать надо. В результате я снял с полки справочной литературы какой-то том (им оказалась книга: С. П. фон Бок. «Российские психологи. Биографический словарь». М.: Наука, 1997), раскрыл его наугад и сделал вид, что углубленно изучаю сей шедевр, на самом деле погрузившись в раздумья и дедуктивные построения а-ля Шерлок Холмс. В результате я надумал следующее. Илья помешался на том, что он и есть очередной еврейский мессия, наследник дела Иисуса и Саббатая Цеви (мания величия, дамы и господа). Откуда-то он узнал про фулканеллин и вообразил, что в его руках он станет мощным средством спасения мира (я облился холодным потом). Черт его знает как (психиатр все-таки) – он гипнотически воздействовал на меня (то-то я вообразил, что Ходоков не у себя, а в хранилище) и заставил украсть препарат. Потом он где-то затаился поблизости, скажем за дверью, набросился на меня, прижав мне ко рту тряпку, пропитанную какой-нибудь наркотической гадостью (что они там в своей психиатрии применяют), а то и инъекцию прямо через одежду сделал, отобрал ДМТ-Ф и оставил в полной беспомощности и обмороке на лестнице, где меня и нашел Андрей. Сам же был таков. Правда зачем в таком случае он мне записку оставил? Алиби себе готовил, не иначе. Чтобы в случае чего объяснить свой приход в институт. Здорово! Все сходится. Я оставил творение госпожи фон Бок на столе и ринулся на первый этаж в туалет, как если бы меня одолел острый приступ диареи. В кабинке (на ум пришли дурацкие стишки одного университетского приятеля: «Медитация, апперцепция, тезис о единстве мира. / Как с такою глобальной концепцией я вмещаюсь в кабинку сортира?») я стащил штаны и стал рассматривать свои бедра и икры. Увидев какое-то красное пятнышко (в другое время я принял бы его за укус комара или еще какого-нибудь насекомого), я окончательно возрадовался своим дедуктивным способностям и решил, что это и есть след от инъекции, сделанной мне на лестнице коварным Гданьским. Я вернулся в кабинет, какое-то время полистал, не вчитываясь, «Биографический словарь» и часа через полтора сделал запись в журнале посещаемости, что ушел в БАН знакомиться с новой литературой по теме. Выйдя из кабинета, я подошел к телефону общего пользования, стоявшему на подоконнике в коридоре, и позвонил Илье. Ответил женский голос:
