– Серьезно, – ответила я.
Она уважительно кивнула.
Я, не раздумывая, взяла оставшуюся картину – небольшой холст, разместившийся в углу. Белая краска несколькими точками отметилась на нем, но в остальном это было оригинальное творение Фредерико в хорошем состоянии. Я прижала его лицевой стороной к груди и направилась к двери.
Моне последовала за мной.
– Тебя могли арестовать, – сообщила она.
Она говорила изумленно или мне показалось?
– На сколько долларов должен быть нанесен ущерб, чтобы это квалифицировать как тяжкое преступление? – спросила она. – Если это кража искусства, вызывают ФБР? – слышала я за своей спиной. Для нее это все еще игра. Точно никто не мог ее поймать, как бы она ни старалась. Как безрассудно.
Я ощущала это безрассудство и в себе.
Мы вышли за дверь, и никто не крикнул нам вслед. Перешли улицу, а сзади все еще тихо.
А когда зашли за угол, навес соседнего здания обеспечил нас укрытием, где мы могли остановиться, что я и сделала – прислонилась спиной к кирпичной стене и позволила себе успокоиться, просто дыша и на мгновение поставив маму к стене.
Моне наблюдала за мной. Молчала и почти улыбалась.
Я пришла в себя через несколько вдохов и выпрямилась. Снова подняла маму, холст скользил в руках из-за того, что они вспотели.
– Я в порядке. Теперь я в порядке.
– Это точно, – сказала она.
Она посмотрела на краску, оставшуюся на мне, и заметила мою руку.
– Что это на твоем пальце? – спросила она.
Я не могла скрыть руку. Оно предстало во всей красе. Я надела его камнем вниз, но оно, похоже, развернулось.
– Ничего, – ответила я.
– Ничего? – Я видела, как невысказанное промелькнуло на ее лице, и она промолчала. Возможно, решила отложить на потом. Может, этот вечер и ее изменил тоже.
Когда мы пошли к «Кэтрин Хаус», она подтолкнула меня плечом, выразив свою признательность. Ее обнаженная кожа была прохладнее, чем должна бы при этой нависшей жаре. Ее совсем ничего не беспокоило, будто она все знала наперед.
– Что ты с ним сделала? – спросила я. Она поняла, что я имела в виду того мужчину, которого я больше никогда в своей жизни не увижу, которого не назову своим отцом. Он не вышел из комнаты, хотя мы очень шумели. С таким же успехом она могла его убить.
– Я просила тебя перестать сопротивляться, – сказала она. – Предупредила, ты увидишь то, что покажется тебе нелогичным.
Она запускала в моей голове фейерверки, которые взрывались и хлопали, дико подстегивая воображение. Этого было достаточно. Даже больше, чем достаточно.
Я не знала, что хотела, чтобы наши действия привели к определенному результату.
Она приобняла меня, подтолкнув маму. Я не стала сопротивляться. Опал почти мерцал. Моне могла остаться в этой позе, если бы хотела, припав ко мне – мы вдвоем против мира. Невзирая на то что она стояла рядом и наблюдала, как я творю разрушения, а потом сообщила мне, что я могу попасть в неприятности. Она как будто именно этого и хотела, надеялась, что он выйдет и поймает меня. Невзирая на это.
– Ты меня удивила, – призналась она. – Не знала, что ты на такое способна.
Я и сама не знала.
Рассвет
У меня появилось какое-то физическое ощущение, которое я не могла точно определить: понимание, что скоро комендантский час и нам нужно оказаться внутри – всем вместе, в безопасности – до того, как защелкнется замок.
Мы едва успели. Еще несколько минут, и на ворота накинули бы цепь, и никто, ни жильцы, ни даже мисс Баллантайн, которую не задобрить деньгами или сувенирами, не спустился бы, чтобы их открыть. Ворота в сад были заперты, вход преграждала полицейская лента, так что пришлось бы провести ночь на улице, у порога. Могло случиться что угодно.
Как только мы вошли в фойе, Моне остановилась.
– Ты снова хромаешь. Как твоя нога?
В галерее я чувствовала себя непобедимой – и до сих пор, пока она не упомянула об этом. Как только эти слова повисли в воздухе, я почувствовала пульсацию в лодыжке, которую повредила той ночью в лесу, – громкое напоминание. Болело не так сильно, как при свежей травме – совсем немного, слабо.
Но я продолжила идти. Мне о многом не хотелось думать. В этом доме хотелось закрыть на все это глаза.
– Тебе нужно присесть? – спросила Моне. – Давай я возьму.
Она потянулась к маминому портрету, но нечто во мне – грубое, инстинктивное – не захотело ее отдавать. Я прижала его к груди, почти вжала в себя, и она отступила, вскинув руки.
– Ладно, ладно, – сказала она. – Оставь себе.
Когда мы проходили мимо гостиной, которую освещала только одна золотистая лампа, я вдруг почувствовала, что у нас есть свидетели. Я избегала эту комнату. Больше недели даже не смела туда заглядывать, когда проходила мимо. Но сегодня все пошло по-другому. Я задержалась в арке и заглянула внутрь.
Сначала я притворилась.
– Кто здесь? – крикнула я, словно могла увидеть внутри устроившуюся в кресле Гретхен, заснувшую с книгой, которую везде таскала. Или Анджали и Лейси, ведущих тихий разговор на огромном диване возле неяркой лампы.
Но я знала, что в комнате никого нет. Всем в ней завладела пыль, из-за которой невозможно хоть где-то сесть. Скрывающие за собой улицу длинные шторы слегка покачивались по золотистому ковру. Потолочный вентилятор выписывал круги. Тикали старинные часы.
Я приблизилась, прижимая к своей груди мамино лицо. Что-то подсказывало мне, что так надо. Я подошла ближе, и – Моне оказалась права – я осторожно ступала на одну ногу.
Когда я оказалась ближе, портрет над полкой переместился. Кэтрин устроилась у самой рамки, где стекло встречалось с воздухом. Вокруг нее и ее рта собрался белый туман. Вот только это не туман, а ее теплое дыхание, задержавшееся за этим холодным стеклом.
– Ты тоже спускаешься сюда и разговариваешь с ней? – спросила Моне.
Я испугалась, услышав за собой ее голос.
Нет. Ни разу такого не было. Я не могла себя заставить после того первого вечера – в моих руках свеча, на крыше над головами мерцает голубой свет.
– Можешь вообще представить? – сказала Моне. Она стояла сбоку от меня. Черные глаза Кэтрин сосредоточились на ней, как сначала на мне.
– Представить что?
– Каково быть ею, наблюдать за нами из-за стекла каждый день и ночь и не мочь ничего сделать.
Моне убрала за ухо прядь светлых волос, и я уставилась на открывшееся взору крошечное и глубокое отверстие, прокладывающее путь в ее голову. Опал на моем пальце нагрелся.
– Как думаешь, она нас видит? – Я знала ответ на этот вопрос, если позволить себе подумать об этом. А Моне?
