Я, скрываясь за водосточной трубой в самой глубокой тени, задержала дыхание. Что она наделала? В небе повис густой темный туман. Безжалостно дул ветер. Зачем она это сделала? Она что-то забрала у меня, выхватила прямо из моих рук, и теперь я не верну это. Или ее.
То многое, что я не поняла, сформировало вокруг меня занавес, кишащий пылевыми клещами и источающий почти вековой объем секретов. Занавес затянулся, превратившись в подобие неудобного кокона, и я могла скрыться в нем от всего.
Я поднялась. Собиралась спуститься и вернуться в арендуемую комнату, которая почти целый месяц была моей. Собиралась оставить все как есть, оплакать Моне в одиночестве и погрустить, что все пошло именно так, но остановилась. Почувствовала рывок, будто она удерживала на веревочке часть меня. Я вернулась и, ощутив тягу посмотреть на все в последний раз, взглянула вниз.
А там…
На тротуаре в тени высоких кованых ворот с буквами «Кэтрин»…
Дергалась ее нога.
Сначала движение было едва заметным, и я легко могла его не заметить. Но потом набрало силу, поднялось по левой ноге и распространилось до кончиков пальцев правой руки, которые распластались и вцепились в землю. Она перевернулась, на мгновение свернулась калачиком у ворот и села. Затем дернулась вперед и, поднявшись, забалансировала на обеих ногах. Чуть пошаталась. Поднесла руки к голове. Насколько я могла судить со своего места наблюдения, ее кости были целы.
Она это сделала. Действительно сделала.
Люди на улице заахали, стали дергаться, бросились назад, словно это чудо как-то могло на них повлиять. Они вели себя так обыденно. Казалось, никто не знал, что делать. Я догадалась, о чем они все могли думать: она вообще падала с неба? Возможно, им показалось или их обдурили. И меня, наверное, вместе с ними.
Моне ничего не сказала, не объяснила. Стояла в нерешительности по ту сторону ворот в одной туфле и в призрачно-сером.
Я замерла. Выступ был узким, без поручня, сдерживающего ночь, – за выступом лишь пустота, от которой трясутся ноги. От потока воздуха по моим рукам побежали мурашки, точно налетела летняя гроза, но дело было не в погоде.
Видимо, она почувствовала мой взгляд.
Она вскинула подбородок. Поднесла руку козырьком к глазам, чтобы лучше видеть, – и ее взгляд сосредоточился на мне. Некоторые зеваки решили проследить за ним и подняли головы, а я пригнулась и снова выглянула из-за небольшой трубы.
Интересно, что она чувствовала, что знала, что видела со своего места? Переполняли ли сейчас ее мозг разноцветные бабочки, поправляли ли каналы ее сердца импульсы теплого света? Имела ли темнота вкус, развернуло ли столкновение все неправильное в ней? Я знала лишь, что теперь ее жизнь будет другой. Ее больше не было с нами. Так чего она ждала?
В моих ушах раздался пронзительный рокочущий гул.
Стоявшие внизу зеваки смотрели на нее и качали головами.
– Ты в порядке, дорогая? – спросил какой-то парень.
Она его проигнорировала, как проигнорировала бы любого мужчину, назвавшего ее «дорогой».
Она всматривалась в ночь, но городское небо оставалось беззвездным, окна на последних этажах – черными, а я не высовывалась. Сюда ехала «Скорая», но Моне не станет ее ждать.
Она направилась к воротам, и я сначала подумала, она пытается войти в дом, но Моне вернулась с чем-то в руках. Чемодан. Он поджидал ее. Похоже, она заметила табличку такси, потому что пошла в его сторону, и никто не пытался ее остановить. Когда она устроилась на заднем сиденье, перед этим закинув внутрь чемодан, таксист не стал ее выпроваживать. Лишь пожал плечами и сел за руль. Оставшиеся зеваки отступили. Шум сошел на нет. Город снова стал тихим, таким, к какому я привыкла: словно вместо лабиринта из асфальта, бетона и кирпича меня окружал густой переплетающийся лес.
Я наблюдала с крыши. Долгое время мне казалось, ночь снова проглотила Моне, как в момент, когда она шагнула во тьму, но вот такси выехало на проезжую часть, повернуло и, моргнув задними фарами, исчезло.
Часть II
Месяцем ранее
Неприятности
В тот день, когда я уезжала в Нью-Йорк, летняя жара уже была невыносимой, а небо ярко-белым. Я стояла на обочине дороги со старым чемоданом и свежим синяком. Я не разговаривала с мамой, но, поднимая большой палец, думала только о ней – о последних ее словах, сказанных мне, ее ужасных намерениях сделать со мной что-то, когда она обнаружит мое исчезновение.
Это мама научила меня путешествовать автостопом. Извилистая обочина в волнистой тени ивы была нашим местом, а город – предполагаемым местом назначения. Еще она научила меня тщательно и в несколько слоев скрывать синяки, как без коробка спичек развести в лесу костер и как обижаться.
Всего день назад она попросила меня уйти, а я не могла понять, чему она меня в тот момент учила. Она стояла на пороге моей комнаты, не ступая внутрь. Просто стояла там и сказала, что мне нужно ненадолго уехать, что она уже нашла, где мне остановиться. И даже подготовила для меня чемодан с откидной крышкой. Она не смотрела мне в глаза. Я сидела на кровати, приставленной к стене, и нас разделяла кучка грязного белья, похожая на мох. Мама не подходила ближе, как будто опасалась испачкать обувь.
– Ты должна понять, Бина. Ему кажется, вы, девочки, должны провести время врозь. Они его дочки. Это его дом. Каких действий ты от меня ждешь?
Она говорила о своем муже. Мне уже следовало привыкнуть называть его по имени – прошло восемь лет, – но не нравилось произносить его там, где он мог услышать. Его дочки, две девочки – одна моего возраста, другая на год старше, – хотели бы меня убить.
Маме следовало бы быть немного преданнее, как мне кажется. Выбрать свою плоть и кровь, а не семью, за которую вышла замуж. Но она выгоняла меня. Чемодан был собран. Комнату, которая освободится, они смогут использовать для скрапбукинга, хранения или тренировок.
– Это всего на месяц. – Она посмотрела на стену из старинного подвального шлакоблока – моя комната находилась в подвале и еще до моего переезда была выкрашена в тошнотворный цвет спелой дыни. – Не больше месяца, обещаю тебе. Вернешься сюда к августу. Ты ничего не скажешь?
– Скажу что? Скажу, что не делала этого?
– Если это все, что ты можешь сказать…
Я кивнула. Перевернула подушку.
– Значит, ты невиновна, – сказала она. – И говоришь, что девочки выдумали всю эту историю, чтобы насолить тебе. Снова.
И опозорить меня. И сломить в конце концов.
Я не могла припомнить, что сделала на этот раз, этим летом, а сегодня только последний день июня. Попыталась придумать истории, которые могла озвучить в свою защиту, выставить девочек ужасными или хотя бы чуть ужаснее меня. Нельзя сказать, что я снова разнесла комнату Шарлотты, потому что они заставили меня это сделать, приставив пистолет к голове, чтобы папа купил им новые вещи. Нельзя сказать, что я украла беспечно оставленный Даниэлой ноутбук и продала его, как они намекнули, за наркотики, потому что я защищала его и девочек. Из-за него меня чуть не усыпили хлороформом и не засунули в багажник машины, и все в этом доме должны меня благодарить и проверить на ПТСР
1. Мой мозг перебирал истории, возможные алиби, оправдания, но все они оказывались тонкими, как паутинка, и выдавали мое отчаяние. Я не знаю, что произнесет мой рот, пока не открою его.
