Могу поклясться, что сын мой слушал меня с интересом, он, может, и сам не желал в себе этого интереса, и не хотел, но интерес был, проявился.
– Милая, ты не подашь мне хлеба? – спросил я жену.
– Серёжа, зачем ты? – с упреком, недоуменно сказала Валя и подала хлеб.
– Спасибо, дорогая.
И сын, и она следили за мной: как я откусываю хлеб, как жую, как запиваю уже прохладным чаем.
– За сколько столкнешь старика? – спросил я.
– Серьезно?
– Абсолютно.
– Десять тысяч евро.
– Губа не дура. На что потратишь?
– Мотоцикл куплю.
– Кто тебе продаст, малолетке?
– Ты купишь.
Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза, как будто играли в гляделки. Сын отвел глаза первым. Я отставил чай, поднялся. Уходя, я слышал, как Валя что-то прошептала сыну, но он, по-моему, не ответил. Я вернулся и положил на стол перед ним пять бумажек по сто евро. Он посмотрел на деньги, на меня.
– Аванс, – пояснил я.
И сел за стол.
– Чаю не нальешь еще? – спросил Валю.
Она молчала, не двигалась. Сын медленно собрал бумажки одну к одной. Жена смотрела завороженно, как он это делает. Как складывает бумажки пополам и прячет в задний карман джинсов. Затем берется за хлеб.
– Миша, – тихо позвала его Валя.
Он не взглянул на мать. Провел хлебом по тарелке, собирая соус. Отправил хлеб в рот.
– У тебя руки грязные, – сказала Валя, – после денег. – Но сын не отвечал.
Дожевал и спросил меня:
– Он толстый?
– Старик? Да. Зато неуклюжий. Толкнешь – не поднимется. Ты оденься как-нибудь понезаметнее, у тебя куртка яркая, надо черную, всё надо черное, шапочку, штаны, чтоб как униформа, таких ребят тысячи, никто не опознает.
– Нет у меня черной куртки.
– Купи на рынке. Деньги у тебя есть. Вложи маленько в предприятие.
Валя молчала и растерянно следила за нашим разговором.
– И отвернись от камеры наблюдения, она перед подъездом обозревает. И не беги обратно. Иди спокойно. Можно даже хромать.
– Зачем?
– И туда хромать, и обратно. Это с толку собьет. Будут искать хромоногого.
– Меня собака смущает.
– Она старая. Зубов нет, чтоб кусаться.
– Всё равно.
– Ну хочешь, и собаку убей.
– Серёжа, что ты несешь? – Валя пыталась уловить мой взгляд. – Миша, не слушай его бога ради.
– Далеко он живет? – деловито спросил сын.
– Я тебе завтра адрес дам.
И я поднялся из-за стола.
– Что за игры? – остановила меня Валя.
– Игры? – удивился я.
Не знаю, о чем они говорили, я ушел к себе, в так называемый кабинет. Там у меня книги, компьютер, я закрываю дверь, и никто не входит. И здесь балкон. Я выхожу курить ночью, смотрю на город, он практически скрыт, только огни обозначают что-то: окно, за которым живут, кто и как – мне нет дела; фары автомобилей, куда они, с кем – неважно; уличные фонари. Иногда я не выхожу, меня почему-то не тянет туда, к огням в темноте, я сажусь в кресле у открытой балконной двери. Даже зимой. Когда снег идет, мне кажется, я слышу, как он шуршит. И как сигаретный дым тянется, или я не знаю, какой тут подобрать глагол. Но дым я тоже слышу. Я практически не курю, привычки нет, но в кабинете за книгой, поздним вечером, тянет не к сигарете, к красному ее огоньку, к уходящему дыму. У меня вообще нет вредных привычек, здоровье отличное. Я проживу лет до ста, если машина не собьет. Под машиной я разумею того театрального бога, который разрешает все неразрешимые вопросы, развязывает сюжетные узлы и бесит критиков топорной работой. Да, топором по башке тоже могут дать.
Мне не хотелось видеть город, я зашторил окна. Устроился в кресле. Шторы у меня плотные, и я почти ослеп в темноте. Говорила за стеной жена. Может быть, с сыном, а может, по телефону, ответов я не слышал. У соседей как будто кто-то мебель передвигал. Затем они включили телевизор, наверно, какой-то фильм про любовь, с долгими лирическими музыкальными паузами. Но всё это меня не касалось, все эти звуки не имели никакого отношения к моей жизни. В конце концов они стихли. Но не все звуки умерли. Вода урчала в трубах, за окном по шоссе шли машины. Вдруг скрипнуло что-то в моем кабинете, и этот близкий, внезапный скрип меня напугал. Как будто кроме меня еще кто-то здесь оказался. Я включил лампу. Золоченые буквы поблескивали на корешках. Оказывается, на корешках моих книг много золоченых букв.
3. Миллиардер
Жена читала в постели. Она взглянула на меня и вновь опустила глаза в журнал. Путешествия. Какая-то экзотическая страна. Я рассматривал ее читающее лицо. Она перевернула страницу.
Я улегся на своей половине, забрался под одеяло. От жены исходило тепло. Она вообще-то редко мерзла, в морозы ходила в легких сапогах, а у меня ноги вечно ледяные.
– Можно вопрос? – жена повернулась ко мне.
Я тут же закрыл глаза.
– Зачем ты устроил этот цирк?
Я молчал и глаз не открывал.
– Миша тебя уважает. Я слышала как-то раз нечаянно, он тобой хвалился перед приятелем, перед этим Федей, но ты Федю, конечно, не помнишь. Ты вообще не знаешь, чем твой сын живет. Ты когда-нибудь интересовался у него, как дела? Я не помню. Про беседы задушевные и говорить нечего. «Здравствуй». «Спокойной ночи». «Подай хлеб, пожалуйста». Все твои к нему обращения. При этом он тебя любит, что удивительно. И хочет тебе понравиться. Ты в курсе, что он тебе понравиться хочет? Скажи мне, с чего ты вдруг завел этот бред с убийством? Что ты от него хочешь?
Я молчал, глаз не открывал, дышал ровно.
– Кто этот старик?
Я слышал, как она журнал бросила на столик. Щелкнула кнопкой, погасила лампу.
Я открыл глаза. За окном мерцало ночное небо.
– Ты помнишь, за тобой в институте Меламуд таскался? – спросил я. – Он, кажется, чуть не травился из-за тебя. Или под поезд бросался, я не помню. Или подрался и в милицию попал. Он сейчас в Швейцарии. Миллиардер. Не женат. Благотворительностью занимается. Они все сейчас благотворительностью занимаются.
Она молчала.
Я повернулся к жене. Приподнялся на локте. Она лежала с открытыми глазами.
– Неужели ты не думаешь об этом? – спросил я.
– О чем?
– «Как жаль, что я его тогда упустила, жила бы теперь как королева, в Швейцарии, и у сына будущее было бы не в пример более ясное и прекрасное». Так? Или у дочки. Или ты бы ему шестерых родила.
– Да, – сказала она, – подумала. Я бы действительно могла быть сейчас в Швейцарии.
