Она почувствовала, что поезд тронулся, но лейтенант обнял ее еще крепче, прижал плотнее. Он стал тихо раскачиваться вместе с ней. Поезд разгонялся, она уже слышала его ход, слышала, как кричат лейтенанту. Он вдруг отпустил ее, отступил.
Поезд уходил. Они были так близко.
Лейтенант пристально смотрел на нее блестящими глазами. И вдруг развернулся и бросился бежать. Лиза смотрела вслед, видела, как он ухватился на ходу за поручень в хвостовом вагоне и запрыгнул. Она думала, что он выглянет из вагона, но он не выглянул.
Поезд отгремел, его уже едва видно было вдали. Блестели на солнце рельсы. Лиза вдруг заплакала. Сквозь слезы она видела маленький кирпичный вокзал, подводу. Мужик стоял у подводы и, кажется, смотрел на Лизу. Он отбросил окурок и пошел через рельсы.
Рельс было много, огромная, сверкающая сеть. Лизина платформа казалась островком, асфальтовым прямоугольником.
Мужик, перешагивая через рельсы, достиг ее островка. И взобрался на него.
Он встал перед Лизой. Она шмыгнула носом.
– Ничего, – сказал он, – не на войну же едет.
– Ничего, – согласилась Лиза.
– Елизавета Сергеевна?
– Да, – отвечала она быстро, испуганно.
– Пётр Андреевич, директор, – он протянул ей большую ладонь.
Лиза растерянно ее пожала. Вот ведь, сам директор ее встречает. Несет ее чемодан. Подсаживает ее на подводу. Сам лошадью управляет.
Лошадь шла тихо. Лиза смотрела вдаль широко раскрытыми глазами. Думала о лейтенанте. Какой странный все-таки человек. Всю дорогу, сутки за сутками, внимания на нее не обращал. Ходил в ресторан, возвращался с корявым мужиком, пил с ним водку всю ночь, и она слышала сквозь сон их шу-шу и прерывистый его смех, а мужик как будто ахал в ответ, а не смеялся. Утром лейтенант спал долго на своей верхней полке, к полудню просыпался, потягивался, спускал босые ноги. Спрыгивал, надевал туфли со стоптанными задниками, гражданские туфли, старые, потертые. Шлепал в туалет. И ни разу не заговорил с ней за весь долгий путь. Один раз угостил весь их вагонный закуток омулем – купил на станции. И она тоже ела, вкусная рыба, но дорогая. Когда поезд остановился вдруг у Байкала, он не испугался опоздать и побежал купаться. Говорил потом, что вода – чистый лед. Почему он вот так обнял ее на прощание, Лиза не могла придумать. Может быть, она ему всё же понравилась, но он стеснялся показать, а перед самым расставанием решился. Лизе было жалко, что они не поговорили ни разу, что навряд ли уже и увидятся, что ничего уже у них не случится.
Лейтенант был несбывшееся. Лиза не горевала об этом. Вся жизнь впереди.
Подвода катилась по твердой земле, облака росли в глубину неба. Тень от подводы, лошади, директора и Лизы, их единая тень, удлинялась на закатном уже солнце. Эта тень накроет всю степь, когда солнце отправит земле последний прощальный луч и провалится за горизонт.
Домов еще не было видно, но уже запахло дымом, жильем. И лошадь побежала веселее. Как в романе XIX века. Героиней прошлого века почувствовала себя Лиза. Как будто кто-то уже описал ее жизнь. Как будто она жила по написанному и прочитанному.
– Умеете ли вы топить печь? – спросил директор.
– Да, умею.
Так ответила Лиза.
– У нас дома печь. Русская.
Что правда, то правда, – русская печь обогревала их дом. Вот только топить ее Лиза не топила. Полешки в огонь подбрасывала, золу выгребала железным совком. Дрова приносила из сарая. Пироги ела из печи и картошку. Маленькой забиралась на печь и пряталась за занавеской в сухом тепле. Но топила мать. И почему Лиза не призналась? Чего застыдилась?
– Мы вам уголь привезем, – сказал директор, – тут сараюшка есть во дворе. Весной огород устроите на навозе, парники. Так-то у нас вечная мерзлота, летом жара до сорока градусов, но земля не отходит в глубине.
Он посмотрел в растерянные Лизины глаза:
– Зато картошка у нас вкусней вашей.
Помолчал и добавил:
– И солнца много.
Чемодан он ее оставил у порога. Прошел по широким половицам к окну. Наклонился к стеклу. Посмотрел. Произнес удовлетворенно:
– Хорошо.
На прощание он пожал Лизе руку и сказал, что завтра ей надо быть в школе.
Лиза вышла на крыльцо, посмотрела, как уезжает подвода.
Дом выделили на отшибе, зато на пригорке, так что весь поселок Лиза видела. Степь не была в здешних местах ровной и гладкой, как Лизе воображалось. Лиза посмотрела на поселок, который лежал уже в тени. Загорались там в домах огоньки.
Большой поселок. Почти что город. И дома есть большие, в несколько этажей. Директор сказал, что кинотеатра два. И клуб. Она бы пошла туда сейчас, но страшно потом возвращаться в темноте через пустынное место.
Лиза озябла стоять и ушла в дом. Дверь закрыла на засов.
Села на стул у окна и стала смотреть на заходящее солнце. Красный шар коснулся края земли и стал за него уходить. Подсвеченные красным облака гасли, как гаснет, остывая, раскаленный уголь.
Уже в темноте Лиза включила свет и взялась разбирать чемодан. Распутала шпагат, сняла фанерную крышку и вынула пальто. Темно-синее, в талию, пошитое в мастерской к окончанию института, подарок родителей. Воротничок серый, цигейковый, стоечкой.
Лиза примерила пальто. Зеркала в комнате не оказалось, и Лиза подошла к окну посмотреть на свое отражение в черном стекле, повернулась боком, растопырила руки, вообразила, что кто-то смотрит с той стороны, из ночи, на нее, и поспешно от окна отошла. И порешила добыть на другой же день занавески. Пальто она повесила на крючок у двери, под пальто поставила войлочные черные полусапожки на резиновом ходу. Со дна фанерного сундука достала белую простынь, села с этой простыней в обнимку на край узкой железной койки и вдохнула простынный запах.
Простынь впитала полынный воздух их маленького городка. И даже грибами немножко пахла, которые Лиза чистила в саду, принеся их из леса тихим недавним утром. Лиза обрезала острым ножиком грибные ножки, а простынь сохла рядом на провисшей веревке. Стекала с простыни вода, капала на листья смородины, и казалось, что дождик. Светило мирное солнце, совсем не такое, как здешнее, всё норовящее ослепить, а не осветить.
Лиза постелила простынь на плоский матрац. Сундук свой затолкала под кровать, разделась подальше от окна, у стеночки, забралась в огромную, до пят, ночную рубашку, она тоже пахла домом, чистым воздухом родины. Улеглась в постель, укрылась купленным в Москве китайским шерстяным одеялом. Подушка у нее была своя, пуховая, бабка отдала на хозяйство. Одеяло кололось.
«Куплю с получки пододеяльник, – подумала Лиза. – И лампу настольную. Хорошо бы приемник, чтоб голос человеческий был. А занавески прямо завтра. Это в первую голову».
Свет она не погасила, чтобы не остаться одной в темноте на самом краю обитаемой земли.
