– Откуда солнце?
– Из окна.
– А что там, за окном?
– Ну, солнце.
– А еще?
– Небо.
– Синее?
– Синее.
– А еще?
– След от самолета. В небе.
– А год нынче какой?
– А какой надо?
– Я серьезно.
Гарик взял с подоконника газету и протянул Вере.
– Сегодняшняя.
«“Известия народных депутатов, – прочитала Вера. – 1970 год. 19 сентября. Суббота”. А у нас вторник. 2017 год».
– Ого, – подумал Гарик, – значит, та штука была машиной времени.
Не то чтобы он враз поверил, что Вера из будущего, но и не отверг с налета и в сумасшедшие ее не записал. Он жил в эпоху, когда будущее казалось чем-то вроде рая, земли обетованной, куда очень хотелось заглянуть. И фантасты заглядывали, и вопрос о машине времени оставался открытым.
– А у вас что за окном? – спросил Гарик.
– Слякоть.
Вера, пожалуй, походила на иностранку. На француженку. Хотя француженки все худенькие, как школьницы, а Вера была как спелое яблоко. И пахла яблоком, садом. И прохладой. Туфли у нее в грязных каплях, и подол плаща. В грязных и непросохших. Так что – задумаешься.
Плащ, туфли, длинная юбка в косую клетку. Плащ синий, яркий – синяя шаровая молния. Не бывает синих молний, так будет. Кольца нет на безымянном пальце.
– Вы мне не верите.
– Почему? Смартфон этот был вполне фантастический.
– Это телефон. Без проводов. По сути, маленький компьютер. Но вы, наверное, не знаете, что такое компьютер? Ладно. Я пойду. Попробую. Не знаю. Что-нибудь.
Она поднялась и направилась в прихожую. И Гарик поспешил за ней. Открыл дверь.
– Лёха ваш тут ни при чем, – сказала Вера и шагнула через порог на площадку.
И тут же растаяла в воздухе.
Ошалелый Гарик выскочил на площадку, упустил дверь, и она захлопнулась.
Яблочный прохладный запах. Но и он растаял.
Вера стояла на площадке. Смотрела на захлопнувшуюся дверь.
Черный дерматин. Сухим блеском отсвечивающий глазок. Два замка. И ключи от них у Веры в сумке. Вера достала ключи, но открывать не спешила, не решалась. Услышала тяжелые и редкие шаги. Они приближались.
На площадку пятого этажа поднимался грузный мужчина. Его она недавно едва не сшибла. Он поднимался по маршу. Раз-два. Пауза. Раз и два. Пауза. В таком примерно ритме.
Уже на площадке взглянул хмуро и направился к соседней двери.
– Подождите, – сказала Вера. – Могу я попросить вас об одолжении?
Она попросила его отворить ей дверь, сказала, что ключ заедает, но вдруг у него получится. Он помедлил, но отворил. Отступил, и Вера услышала трезвон смартфона. Мелодию из сериала «Шерлок».
– Вера-Вера, – только и сказала секретарь (и надсмотрщик) Алла, когда-то однокурсница (и староста).
Вера добралась до работы в первом часу. Клиенты уже двадцать минут ее дожидались, спасибо, не роптали.
Опоздание свое, два с половиной часа, Вера отработала, вышла из конторы в половине десятого вечера. Глаза не смотрели, язык не ворочался, ноги едва шли. Даже есть уже не хотелось. Тем более не хотелось звонить Николаю. Да и что бы она ему сказала? Что если сама открывает дверь (сама и, наверное, без свидетелей; это еще следовало проверить), то попадает в квартиру 1970 года. В ту самую, очевидно. Та самая квартира, тот самый дом, тот самый город, та самая страна – время другое.
Вера-Вера, как говорит Алла.
Просить кого-либо отпереть дверь, чтобы попасть в современную квартиру, зефирную, практически съедобную, на это куража не было. Так что Вера поднялась на свой пятый, жмурясь от белых вспышек, сама отворила черного циклопа и вошла к Гарику в его 1970 год. Вошла и сказала:
– Это я, – как будто к себе домой вошла, как будто ее ждали.
Ждали или не ждали, но не услышали. Бренчала гитара, журчали голоса, дымом пах воздух.
О нет, только не это.
И Вера решила уже вернуться к себе в 2017-й, но не успела, в прихожую заглянул веселый человек с налипшими на потный лоб волосами, и лицо веселого человека показалось Вере знакомым.
– Простите, – сказала Вера.
– Молчите. Я всё знаю. Вас зовут Вера, вы исчезаете и появляетесь, у вас ключи от Гарькиной квартиры, и он думает, что их вам дал я, а я не давал, но он не верит.
Голоса бормотали и восклицали, дребезжала гитара.
– Вы обязаны меня реабилитировать, пойдемте.
– Я устала, как собака, я сглупила, прошу прощения, я ухожу.
– Ни за что вас не отпущу!
И молодой человек вмиг проскользнул к двери и загородил ее.
– Имейте совесть.
– Вот чего-чего, а совесть у меня есть. Пойдемте, Верочка, к нам, а? Там хорошие все люди.
– Я не люблю пьяные компании, Лёша (видите, я тоже знаю ваше имя). Мне нужно отдохнуть.
– Мы не пьяные, мы культурные, и вы отдохнете. У нас картошка есть. Только что отварили. Такая, знаете, рассыпчатая, Гарик от матери привез, она там у него живет, за лесами.
– Болтун, – сказала миролюбиво Вера.
Лёха замолчал и смотрел на нее умильно-ласково, как добродушный дворовый пес. И Вере вдруг захотелось к ним на маленькую кухню, в тот мир, мирок, который она только в кино и видела (фильмы оттепели или, может быть, чуть более поздние). Товарищество, любовь.
«А за окном то дождь, то снег, тататататари», – проговорила гитара.
– Картошка, – сказала Вера. – Масло-то есть к картошке?
– Не уверен.
Картошку они отварили в мундирах, ели с крупной блестящей солью. Стояла на столе водка, и Вера выпила стопочку, не отказалась. Гарик чистил ей картошку (снимал мундир) и смотрел блестящими глазами. Он ее представил как ученого из секретного НИИ, Вера не отреклась.
Лёха, Гарик, очкарик с гитарой, девушка Оля. Они разговаривали, Вера не вслушивалась, но вдруг поняла, что они говорят о «Белом солнце пустыни» (кто-то воскликнул: «Гюльчатай»), видимо, фильм вышел совсем недавно.
– Бергман! Вот настоящее.
Звук их голосов был ей приятен. Глаза слипались.
– Народ, – сказал Гарик. – Объявляю заседание закрытым.
И все они, даже неутомимый, искрящийся, солнечный (наверное, даже во сне) Лёха, распрощались, заспешили по домам, разошлись, и Вера осталась с Гариком вдвоем на прокуренной кухне, в тишине. Впрочем, тишина была только для Гарика, ночная тишина 1970 года, Вера слышала то вой автомобильной сигнализации, то тяжелые басы, кажется, от соседей снизу. Свой 2017-й.
