Когда я шел домой, мне в лицо дул прохладный свежий ветер, подсказывавший новые решения. Зачем хлопотать о новом паспорте для Эльзы? Можно ведь просто переклеить фото и черной ручкой подправить дату выдачи. Если это обеспечит нам выезд из страны, неужели на далеком Такапото найдется педант, который станет докапываться, что означает желтая звезда? Вряд ли. Там, скорее всего, ее воспримут как знак особого дипломатического статуса.
А вдруг наши паспорта начнут изучать здесь, в аэропорту Швехат, перед вылетом? Нужно было прийти домой и все тщательно взвесить. В самом крайнем случае я мог бы провезти ее в большом чемодане, но в этот раз путь предстоял неблизкий, и в дороге она могла умереть. Поднимаясь по лестнице, я прокручивал в голове всякие рискованные варианты – и опешил, когда мой ключ ушел в пустоту. На месте замочной скважины была высверлена дыра, и первая моя мысль была о квартирной краже, в результате которой грабители узнали об Эльзе. Впрочем, на дворе стоял сорок девятый год, до середины столетия оставалось каких-то полгода, и женское присутствие вряд ли могло кого-нибудь удивить; но пока я предавался этим размышлениям, до меня дошло, что Эльза исчезла.
В этот миг я понял, что меня бросят за решетку и обрекут на жизнь без Эльзы. Неужели она сейчас вернется с полицией? Хуже этого я ничего не мог представить – меня уволокут прочь и даже не разрешат напоследок поговорить с ней начистоту. Я убеждал себя, что это несправедливо. Она виновна не менее моего! Доказательств у меня не было, но она-то знала за собой вину! Каждый раз, когда у меня чесался язык открыть ей правду, она вешалась мне на шею, чтобы предостеречь от лишних слов или физически заткнуть рот, и виноватым всегда оставался я! А раз она вышла на улицу, то определенно поняла… Я проклинал себя за ошибки юности и за трусость, но вскоре уже захотел, чтобы меня забрали из этой квартиры как можно скорее, потому что жизнь без Эльзы теряла всякий смысл…
А потом на меня нахлынуло горячее желание жить дальше. Еще оставалась возможность сбежать и, быть может, добраться до границы на попутках, за один день попасть в Италию, а там сесть на ближайший пароход, идущий в Южную Америку, в Тимбукту – да не все равно куда? Все лучше судьбы, ожидавшей меня здесь. Я побросал самое необходимое в вещевой мешок и ринулся вниз по лестнице, но с полпути вернулся, чтобы оставить полицейским записку на имя Эльзы. Подбирая нужные слова, я замер как вкопанный. А вдруг она вернется? Вдруг ей понадобится моя помощь? У нее ведь больше никого нет. Да и поверит ли хоть кто-нибудь ее рассказу?
Только последний идиот мог бы из-за каких-то беспочвенных надежд отдать себя в руки полиции. А все равно у меня брезжила призрачная мысль о том, что Эльза, быть может, вернется и, поскольку я уже буду на другом континенте, не застанет меня дома: я никогда себе этого не прощу… я просто сойду с ума от беспокойства; развязав заплечный мешок, я помедлил и разложил все вещи по местам.
День клонился к закату, а я не находил в себе сил зажечь свет. Лежа под окном, я смотрел на бледное, умирающее небо. Какие великие истины выискала в нем Эльза? Я воображал, как она беззаботно идет по улице, размахивая руками и покачивая ягодицами, в полной уверенности, что ничем не рискует, и посмеивается, когда представляет себе мой испуг. Я так и видел, как при ходьбе ее решительно тянет вперед пышный бюст, как хмурятся брови, когда она в парке начинает лихорадочно приставать с расспросами к молодым ребятам. Жив ли Адольф Гитлер? Те отшатываются, чтобы не связываться с ненормальной, а она принимает их страх за боязнь тоталитарного режима. Только на этих юнцов и была теперь моя надежда. Но ведь Эльза наверняка откроется полицейским. Тогда у меня перед глазами всплыл худший сценарий: как она бросается к первому встречному мужчине. Тот решает, что она в его вкусе, подтверждает все сказанное (с ее слов) мною и убеждает: да, так и есть. А потом приводит ее к себе, держит под замком и нещадно использует.
Настало утро, созрел полдень, а она так и не вернулась. Что совсем уж невероятно, полиция тоже не объявилась. Мне впервые подумалось, что она, возможно, не сама надумала уйти: скорее, кто-то ее подучил… Байер, старый потаскун, кто же еще… а может, Ассоциация собственников жилья подослала своих соглядатаев, и те, дождавшись моего ухода, вырезали замок. Она, наверное, вначале молотила в дверь, взывая о помощи? Я обошел все квартиры, наведался даже к Байеру, но он, как и остальные соседи, утверждал – и, похоже, искренне, – что не имеет представления, где она может быть, хотя и его жена, и чета Кампен – это было заметно – внутренне ликовали от ее исчезновения.
Поскольку в карманах было пусто, да и на счету не наскреблось бы даже на вожделенную бутылку пива, я решил устроиться на какую-нибудь неквалифицированную работу, хотя подача заявлений тоже требовала расходов. Бумага, конверты, копирка, почтовые марки – набегало немало. От безысходности я прошелся по улицам и предложил паре коммерсантов помыть их автомобили буквально за грош. Они согласились, и я получил буквально грош. Возразить было нечего: уговор есть уговор. Старушки не столь охотно прибегали к моим услугам, даже за грош, как я ни убеждал, что доставка покупок до квартиры или выгул собачки – это взаимовыгодные соглашения. Сжимая свои ридикюли до белизны в костяшках пальцев, старые дамы отнекивались, и выслушивать их отказы было еще унизительнее, чем принимать от двоих коммерсантов одну монету за мытье двух машин.
У меня оставался единственный выход, рожденный из паники и мстительного крохоборства: продать одну из двух комнат. Мне пришлось тщательно взвесить все за и против, чтобы решить, с какой комнатой я готов расстаться – со своей или с Эльзиной. К ее комнате примыкала туалетная комната, к моей – кухонька, то есть после продажи части квартиры мне предстояло либо мыться в кухне, либо готовить еду в туалете с ванной. И то и другое грозило неудобствами, но второй вариант все же меньше ущемлял мое достоинство. Нанять каменщика нечего было и думать, ни один банк не ссудил бы мне требуемую сумму, так что пришлось запастись кирпичами и строительным раствором при посредстве «кредитной карты» частной американской компании; в консервативной Австрии эту чужеземную практику не одобряли, но она дала мне возможность разделить квартиру надвое стеной. Сооружение прямой, надежной с виду стены заняло четыре дня.
Однокомнатную квартирку приобрела в собственность молодая незамужняя женщина, которая перед подписанием купчей навязала мне последнее условие: поставить еще одну стену и снести часть другой, чтобы обеспечить проход из туалетной комнаты на лестничную площадку и вместе с тем заблокировать вход в нее из моей квартиры, чтобы получилась коммунальная ванная с туалетом на две семьи. Выбора у меня не было, и девица это понимала. Теперь, чтобы попасть из моей собственной урезанной комнаты в мою собственную уборную, мне приходилось выскакивать из квартиры. Зачастую я с лопающимся мочевым пузырем валялся в постели, не находя в себе сил встать.
К своей вящей досаде, вскоре я заподозрил, что в этом чулане оказался у всех на виду. Притом что я вел скрытное существование, на некоем всеобщем уровне меня знали как человеческий курьез – образцового современного мужчину. Чем бы я ни занимался, меня не покидало ощущение, будто за мной наблюдают. Мой чулан ужимался в размерах, и сам я превращался в гнома. У меня был уголок для сна, уголок для еды и гигиенический уголок с маленькой белой раковиной, где я умывался и набирал питьевую воду. Чулан превратился в клетку, но за мной наблюдало нечто громадное. Я ощущал присутствие великого всевидящего глаза, который днем и ночью подглядывал в мое мансардное окно. Не так ли я представлял себе Бога?
