– Послушай, – начала увещевать меня Эльза, – я теперь глаз с него не спущу, а если такое повторится – ему несдобровать.
– Не вижу повода ждать следующего раза, – ответил я и стал осторожно подбираться к коту, который тотчас же напрягся всем телом.
– Стой! Если наказать его сейчас, он даже не сообразит, за что. Надо застукать его на месте преступления, – сказала Эльза и после короткого раздумья добавила: – Предоставь это мне. Меня он лучше поймет.
Чтобы ускорить ход событий, я бросил свой пиджак в угол, где любил дремать Карл, и все время был начеку. Мое терпение было вознаграждено. Пока Эльза пришивала пуговицу, которую этот паршивец отгрыз от войлочной мыши, я увидел, как он подкрался к пиджаку и изготовился.
– Если хочешь взять его с поличным – шевелись, – ледяным тоном посоветовал я.
Эльза даже не сдвинулась с места, пока, закончив работу, не перекусила нитку. Потом она неторопливо встала и подошла, гордо покачивая пышными ягодицами, к моему письменному столу. Взяла выписанное на мое имя свидетельство о праве собственности, свернула фунтиком и сказала умильным тоном, поразившим меня до глубины души: «Карл, ай-яй-яй», после чего дважды похлопала его по заду бумажным острием. После этого она бросила свидетельство на стол, даже не потрудившись его расправить, и вернулась к рукоделию.
– Он нагадил мне на пиджак и за это получил два поощрительных тычка? – взорвался я. – Да от тебя не меньше вреда, чем от него! Вижу, вы оба вздумали со мной играть!
Я схватил деревянную линейку и на этом остановился, сведя на нет (как она догадалась с помощью простейшей формы дедукции) все свои угрозы «повыдергать ему ноги».
Эльза вырвала у меня линейку и злобно переломила через колено.
– Как ты примитивно мыслишь! Его наказывает не боль, а шум!
– Ты удивишься, но боль – мощное воспитательное средство, – ответил я, однако животное вновь оказалось проворнее. Мой ботинок угодил в стену, но грохот, смею надеяться, оказался более действенным, чем все Эльзины «брысь, брысь».
– Ты чудовище! – вскричала она и забарабанила кулаками по моей груди – она, которая никогда в жизни не позволила бы ни одному волоску упасть с кошачьей головы.
На наши яростные крики стуком отозвались соседи снизу, отчего мы оба прикусили языки и застыли на месте лицом друг к другу. Прошло несколько минут (а может, это только показалось), я покосился на вмятину в стене и процедил:
– Полюбуйся, до чего ты меня довела.
Заговорив первым, я вывел нас обоих из ступора; Эльза упала в свое кресло и, не считаясь с правилами приличия, широко расставила ноги. В считаные секунды Карл запрыгнул к ней на колени, и она принялась истово гладить его по брюху. Он поднял заднюю ногу и стал вылизываться. Это была гнусная провокация: он выставил напоказ свои яйца как раз тогда, когда мною овладело такое чувство, будто Эльза меня кастрировала.
Перед рассветом ему было указано на дверь, и он лохматой тенью выскользнул на лестницу, а я, с плетеной сумкой в руках, гнал его до почтовых ящиков.
Домой я вернулся ближе к полудню; Эльза скорбно сидела в тесной кухне, спиной к плите. Но стоило ей разглядеть мою ношу, как к ней вернулась прежняя самоуверенность. С победной улыбкой она вытянула руки, приняла у меня кота и посадила к себе на плечо, чтобы покрыть кошачью морду частыми мелкими поцелуйчиками. Затем она вспомнила обо мне – и тут же по выбритой у него на брюхе проплешине догадалась, что я носил его кастрировать. В мгновение ока ее ребячество сменилось выражением, более отвечающим ее возрасту.
За считаные недели кот растолстел, как она сама, и забыл думать про войлочную мышь, которая так и валялась посреди комнаты. Если Эльза дергала ее за хвост-шнурок, кот раз-другой лениво поднимал лапу, а потом равнодушно моргал. Сидя на подоконнике, он наблюдал за птицами с позорной для всего кошачьего рода безучастностью. Не больше интереса вызывали у него и ночные тени, скользившие по стене. Эльза снова взялась натягивать на руки мои носки, рычать и фыркать, изображая прыжки собаки; кот, похоже, считал такие ужимки оскорбительными. Если она не унималась, он с презрительным видом переходил в другое место и там задремывал. Ее пылкие поцелуи он теперь принимал с полуприкрытыми веками, терпеливо сносил, но не ценил.
У нас с Эльзой находилось все меньше тем для обсуждения, – казалось, весь наш запас исчерпан. Конечно, мы не молчали, но снова и снова перемалывали сказанное ранее. Я сто раз, наверно, слышал историю ее поступления в Венскую консерваторию. В первом туре она играла так, словно над ней витал дух какого-то гениального музыканта. Во втором туре она перенервничала, попыталась выйти на уровень первоначального исполнения, но слишком далеко скользнула кончиком пальца, а для такого чувствительного инструмента, как скрипка, этого было достаточно, чтобы сфальшивить. Я в свою очередь примерно столько же раз, если не больше, рассказывал, как мы с Пиммихен оба умирали.
Мы устали друг от друга. Даже коту мы наскучили, и он спасался дремотой. Но его жизнь, конечно, была насыщеннее нашей: выдавались дни, когда он страшился меня и опасался за свое будущее. Если Эльза совала ему под столом лакомый кусочек, а я гневно вскидывал руку, он поднимал глаза лишь для того, чтобы проверить, не предлагаю ли я ему, случаем, что-нибудь повкуснее. Больше он не выходил на разведку жилого пространства: каждый квадратный метр был исследован им досконально. Подчас рутина сжимала нашу квартиру до размеров коробки. По-моему, сокращению всех расстояний особенно способствовали запахи. Лежа в постели, можно было учуять запах фасоли столь же отчетливо, как несколько часов назад – в кухне. В кухне витал запах крема для бритья – прямо как в ванной. Регулярные отправления кошачьего организма тут же давали о себе знать во всех помещениях, да и кот, очевидно, точно так же мог унюхать наши. Все, что ни делалось в доме, становилось известно нам троим.
Мы с Эльзой теперь почти не стремились к физической близости – как мне казалось, потому, что находились рядом девяносто девять процентов времени – куда уж ближе? В постели мы поворачивались друг к другу спиной и добросовестно отодвигались каждый к своему краю. Изредка, после какого-нибудь нелепого сна о совершенно незнакомой женщине, я протягивал руку. Эльза возмущалась так, словно я приходился ей родным братом: моя рука получала шлепок и отбрасывалась ко мне, как грязная садовая перчатка.
Эльза в свою очередь могла не вспоминать обо мне целый месяц, а то и дольше: не исключаю, что женщины так устроены. Потом наступал день, когда в ней вдруг пробуждалось желание, но мне диктовались всевозможные ограничения. Время от времени она грела свои холодные ступни о мои ноги, но подозреваю, что на моем месте с тем же успехом могла лежать пушистая мягкая игрушка. Если же – повторюсь – я имел глупость сделать первый шаг, меня отвергали. Оставалось только терпеливо ждать, чтобы инициативу проявила она, и тогда я отдавал себя в ее распоряжение. Я клялся, что уж в следующий-то раз, когда она начнет меня домогаться, заставлю ее ждать, но стоило ей свистнуть – и я бросался к ней, как щенок. Не исключаю, что мужчины так устроены.
