Чтобы продемонстрировать качество инструмента, я сам провел смычком по открытым струнам. Это вызвало интерес у зевак, подтянувшихся к толпе. Одна женщина вышла вперед, и в скрипичном футляре что-то звякнуло. Ее примеру тут же последовал какой-то мужчина – он высыпал на бархат всю иностранную мелочь. Меня ошеломило такое недоразумение: все подумали, что я бывший скрипач, лишившийся из-за своего увечья возможности музицировать. И вдруг я увидел себя их глазами. Калека, осколок другого времени и места, оголодавший рыночный попрошайка!
Это было невыносимо… Я превратился в тот образ, который создали чужие, а плывущие над парком грустные, сладостные мелодии заманивали меня углубиться в эту роль. В смятении чувств я ушел с рынка и надумал отнести инструмент старому скрипичному мастеру, у которого в свое время купил его мой отец. Битый час бродил я по узким улочкам, прочесывая окрестные кварталы, но скрипичная мастерская как сквозь землю провалилась. По канаве гладко и бесшумно струился неглубокий поток, который перегораживал лежащий ничком человек: вокруг его туловища поток бурлил и разделялся надвое. Решив, что бедняга тонет, я выронил скрипку и кинулся на помощь, но оказалось, это всего лишь выброшенное за ненадобностью старое черное пальто. Пришлось возвращаться за скрипкой, но теперь и она как сквозь землю провалилась. Несколько часов я ходил кругами, не веря в случившееся, но на булыжной мостовой не нашлось ничего даже отдаленно похожего на черный футляр… зато вода в канаве теперь струилась без помех.
XXII
В июле произошло сильнейшее наводнение, каких давно не знала Австрия: Дунай вышел из берегов и затопил столицу, так что во многих районах лодки оказались полезнее автомобилей. Даже в отдалении от набережных горожане ходили по колено в воде. Вода врывалась в дома и передвигала мебель. И частные жилища, и гостиницы обзавелись видом на реку. По улицам у меня на глазах утиными стаями плыли бутылки яблочного сидра; а дикие утки, пользуясь тем, что луга превратились в озера, не теряли времени даром и осваивали стихию, как будто эти водоемы существовали там с Сотворения мира.
Пять дней подряд Эльза находила в себе смелость выйти навстречу этому великому потопу, а до этого зимой выходила навстречу снегу, но каждый раз быстро возвращалась домой, причем без понукания. Никто ее не торопил. По сути дела, она усматривала в этом наводнении долгожданный знак, ниспосланный ей для укрепления веры, и вскоре взяла привычку через слово повторять «Бог». На все была Его воля: на то, чем она была и чем стала, на то, что сталось с ней. Промокшая, дрожащая, она укутывалась в одеяла и ложилась на пол посреди комнаты в ожидании Его. Она смахивала на кокон, и я уже представлял, что в один прекрасный день увижу, как она машет крылышками. В конце концов Бог сделался предметом напряженности и противоречий. Третий лишний, он вторгался в нашу жизнь, как серьезный конкурент, соперник в любви, великодушный, заботливый, безупречный, всезнающий и вездесущий.
Я без обиняков говорил Эльзе, что там, в вышних сферах, никого нет, да и в нижних тоже. Сам я, по большому счету, в Бога не верил, как не верил и в призраков, пока однажды ночью до моего слуха не донесся какой-то шорох. Эльза отвечала, что в области запредельного есть некий свет, позволяющий различать добро и зло, истину и ложь. Она верила, что мы, смертные, завершив жизненный путь, обретем способность видеть этот свет: он озарит весь пройденный нами земной путь. Нам сразу откроется истина – и общая суть, и каждая мельчайшая частица, подобно тому как Бог видит необъятный луг и знает каждую травинку. Эльза меня изводила, твердя, что на наш дом снизошел этот божественный свет – неужели я сам этого не вижу?
Я озирался в поисках этого «света Божьего», о котором она распространялась. Действительно, света стало больше – рассеянного, необычно мягкого, но объяснение тому было сугубо рациональным: безжалостные метели повредили кровлю и теперь в каждую щель сверху проникал этот свет. К тому же во всем доме растрескались потолки, и на стенах поблескивали дождевые потеки с призрачным отливом, создавая сияние, какое редко возникает в четырех стенах.
Состояние дома меня удручало, но я оказался бессилен что-либо предпринять – средств на ремонт не было.
Чего я только не делал, чтобы вернуть себе прежнюю Эльзу, хотя бы на долю секунды, хотя бы ради единственной улыбки… Из денег, отложенных на продукты, я покупал ей лакомства, продававшиеся в богатых кварталах американской зоны: засахаренный миндаль, сливочный ирис, карамельный попкорн… Приносил полуфабрикаты в пакетиках: одни требовалось залить кипятком, чтобы получить горячий шоколад с добавками, другие разболтать в холодной воде, чтобы жарить на масле толстые блинчики, называемые оладьями. Но особенно порадовала ее коробка шоколадных конфет ассорти. На дне коробки не сообщалось, где какая начинка, и Эльза сияла от каждого сюрприза, будь то кокосовая стружка, грецкий орех, помадка или малиновое желе. Сласти она обожала и могла поглощать их пригоршнями, пока не откатывалась на бок, положив руку на живот, как беременная.
Лицо ее лучилось с того момента, когда я входил в дом с бумажным пакетом, и до той минуты, когда в пакете не оставалось ни крошки. А потом угасало. Допускаю, что, раз за разом поощряя в ней сладкоежку, я проявлял малодушие и глупость, а ведь знал, к чему это приведет, но ради кратковременного искупления своей вины гнал от себя мысли о последствиях. Конечно, Эльза уже не влезала в свою одежду. Но я старался об этом не думать и распродавал последние семейные реликвии, чтобы покупать ей обновки, такие же нарядные, как в более сытные годы, – хотел создать у нее впечатление, будто у меня имеются тайные ресурсы. Возможно, я вел себя эгоистично. Мне хотелось, чтобы она выглядела такой же ухоженной, как раньше, хотя затея была тщетной. Жирную, прыщавую кожу лица и нездоровый от такого количества сахара цвет зубов скрыть было невозможно.
Если честно, то утрата ее красоты придавала мне самоуверенности. Эльза в шутку говорила, что у меня остался только один волос, но хороший, а у нее два, но оба плохие. Все чаще она повторяла, что шрам у меня сглаживается. Я и сам замечал, что туловище мое становится более сильным и рельефным, а прохожие больше не отшатываются при виде моего лица и не смущаются, если я ловлю на себе их взгляды. Во мне появилось нечто такое, что завораживало посторонних. От этого моя любовь к Эльзе не ослабевала, но я уже не опасался, как пару лет назад, что каждый мужчина стремится увести ее у меня из-под носа. Знал я и то, что Эльза, утратив свое обаяние, поняла всю искренность моей любви. Эта тема не обсуждалась вслух, но тяжестью висела в воздухе.
Мое решение продать дом было вызвано не только финансовыми соображениями. Безденежье было простой истиной, необходимой мне для самообмана. На самом-то деле я хотел продать дом для того, чтобы получить возможность не работать и все свое время посвящать Эльзе.
Вскоре я подписал исключительное соглашение с неким агентом по недвижимости, который в будние дни после обеда приводил ко мне потенциальных покупателей. Первым, кто заинтересовался возможным приобретением, стал архитектор, который произвел впечатление даже на агента, потому что сразу понял этот дом глубже, чем я, живший в нем все эти годы. Он указал и на части первоначального строения, и на переделки последующих столетий, вплоть до отдельных каменных плит. Архитектор крутился волчком, и даже агент с трудом сдерживал улыбку. Мне же стоило еще бо́льших усилий скрывать свою мрачность: я предвидел, что наверху этот человек сразу поймет, какой цели служит выгородка, и действительно: первым делом он провел рукой по ложной стене. Архитектор явно пришел в недоумение, однако оставил свои мысли при себе.
