Тощая брюнетка с расчесанными на прямой пробор волосами, заплетенными в две жидкие косички, подсунула указательные пальцы под стекла очков и протирала слезящиеся глаза. А я тем временем изучал висевший у нее за спиной плакат с двуглавым орлом нашей республики – преемником герба династии Габсбургов: после падения Австро-Венгерской империи Австрия присвоила эту империалистическую птицу, вооружив ее молотом и косой. Или серпом? Познаний в сельском хозяйстве у меня не было. Я начал говорить, что даже эта птица получила работу, но меня недослушали.
– Вы представили неполные сведения. Какая у вас квалификация, какой опыт работы? – Девица быстро постукала по моему заявлению авторучкой, как иглой швейной машинки.
– Ну… я трудолюбив… – забормотал я.
– Откуда вы знаете, если никогда не трудились?
Ручка дробно стучала, выводя меня из равновесия.
– Дома я трудился всегда. Готовил. Убирал. Делал все, что требовалось. А это, знаете ли, немало.
Она улыбнулась, но, заметив, что я глазею на щель между ее передними зубами, скисла.
– Благодарю вас. Следующий!
Я встал, но не сдвинулся с места. Мне хотелось произвести на нее благоприятное впечатление, однако на освободившемся стуле уже сидел другой человек, а меня здесь словно вовсе не бывало.
А между тем я задыхался под грузом налогов и неоплаченных счетов. На мой адрес поступали письма от судебных исполнителей, грозивших нагрянуть ко мне домой с ордером и, если я их не впущу, вызвать слесаря, который взломает дверь. Страшно было представить, что подумает Эльза! Поддавшись панике, я демонтировал дубовые настенные панели, каменные карнизы и настил из флорентийских плит. Входную дверь менять не стал, но отвинтил колотушку в виде львиной головы. Все это ушло с молотка, долги были погашены, и мои тревоги улеглись. Но ненадолго.
От карнизов на стене остались шрамы, которые хмурились на меня сверху. Пустые дверные проемы зияли беззубыми ртами, потрясенные моими деяниями. Прихожая и гостиная выглядели как в разгар стройки; впрочем, если вдуматься, так выглядел весь дом. В нем не осталось ни одного уютного уголка. Можно было подумать, мы с Эльзой тайно проживаем под чужой крышей.
Верная себе, Эльза всегда реагировала одинаково – упиралась руками в бока, словно собиралась меня отчитывать, и повторяла:
– Йоханнес, не жди, что я буду стоять в стороне и молчать! Я знаю, что ты банкрот. Я для тебя обуза. Ты вынужден меня кормить, одевать и нести по моей вине всяческие расходы!
– Кто, я? Владелец такого дома? Да бо́льшая часть Вены спит и видит, как бы поменяться местами с таким банкротом. Чем шикарней дом, тем больше расходов. Но это не женская забота.
– У меня мозги работают не хуже, чем у тебя или любого другого мужчины!
– Ты уже это доказала, но математика – не то же самое, что финансы, а марксизм на бумаге – не то же самое, что коммунизм, – спокойно отвечал я.
Я отправился в Stadtpark
[69], чтобы попытаться сбыть кое-какие книги – у нас оставалось еще много. На аллеях обнищавшие оркестранты играли на струнных инструментах; некоторые солисты музицировали часами, чтобы выгрести из футляра с бархатной отделкой хотя бы пригоршню монет. Времена были тяжелые. Мне относительно повезло: я продал два прекрасных тома – один Священной Римской империи, другой об империи Габсбургов – за семь шиллингов каждый. Просто чтобы объяснить, много это или мало: за 1,75 шиллинга в ту пору можно было купить пол-литра пива, а за 1,8 шиллинга, если не ошибаюсь, – проехаться туда и обратно на трамвае. Покупатели были из британских оккупантов, которые интересовались историей или, возможно, хотели отвезти домой подарок для кого-то из близких. Вскоре ко мне направилась идущая под руку парочка. Мужчину я не видел с детства и все же сразу его узнал: это был Андреас, один из близнецов, которые приходили ко мне на устроенный мамой праздник по случаю моего двенадцатилетия. Его спутница, хорошенькая молодая австрийка, держалась скромно и с достоинством. Боясь, как бы меня не застукали за грошовой торговлей, я торопливо собрал нераспроданные книги, высмотрел нехоженую дорожку в глубине парка и стремглав бросился туда. Колючие ветви кустарника рвали на мне вязаный джемпер, а я злился на самого себя – неужели в этом огромном парке мне грозило повторное столкновение с теми же людьми на главной аллее?
Но, подняв голову, я не поверил своим глазам: Андреас и его девушка оказались прямо передо мной, шагах в десяти. У меня в ботинках хлюпала жидкая грязь, да и Андреас ругался, тщетно стараясь идти на цыпочках, чтобы не перепачкать обувь, а девушка повисла у него на руке, скользя из стороны в сторону по этой слякоти.
Когда мы с ним встретились глазами, мне стало ясно: он узнал меня с первого взгляда и тоже решил избежать встречи. Его лицо выражало сомнение. На узкой тропинке нам было не разойтись; чем ближе мы подходили к этой неприятной точке, тем чаще бросали друг на друга скрытные взгляды. Его реакция зависела от моей – и наоборот. Я с ужасом ожидал вынужденного притворства и визгливых ноток в своем голосе.
– Идем, идем, – с легким раздражением поторапливала его девушка, проталкивая его мимо меня.
В Штадтпарк я больше не возвращался, а семейные реликвии складывал в большую корзину и оттаскивал на блошиный рынок. За один сезон сбыл поношенную одежду, за второй распродал украшения, статуэтки, китайские раритеты, курильницы для благовоний, таблетницы, мейсенский фарфор – короче говоря, все памятные вещицы, остававшиеся в доме. Над блошиным рынком в то время не витал дух веселья и азарта, как сегодня: это было унылое сборище голодного люда, пускавшегося во все тяжкие, чтобы только выжить. Старые дамы торговали пирожками, а что не могли сбыть, растягивали для себя на всю предстоящую неделю. Я приметил мужчину, который трижды продал одну и ту же пару серебряных подсвечников. За покупателями устремлялся его сообщник; выждав с месяц, заговорщики выкладывали подсвечники на тот же прилавок. Славился блошиный рынок и тем, что там по сходной цене удавалось выкупить свои же только что украденные часы. Это сегодня можно оставить зонтик в рыбных рядах и пойти перекусить. А тогда люди приходили и уходили с зонтами, причем зачастую с разными. Воровство распространялось лавинообразно, даже среди честных людей.
После тягостных раздумий я отбросил всякие угрызения совести, мешавшие продать скрипку Уте. Мне представлялось, что инструмент уйдет за час, но толпа уже стала редеть, прилавки были сложены, а под ногами выросла толща мусора. Весь день то один ребенок, то другой терзал струны, удивленно хихикая над звуками, похожими на выход кишечных газов. Потом родители возвращали мне инструмент и с извинениями объясняли, что им нужно было хоть чем-то занять малыша. Кое-кто из мелюзги с ревом упирался, не желая уходить, а я с грустью вспоминал Уте и не попадал в такт этому миру.
На другой день скрипку осмотрели два солдата-американца, а потом один из них, скользя пальцами, наиграл какой-то народный мотив сначала на первой и второй струнах, а потом на третьей и четвертой, но ни на шаг не приблизился к венгерско-цыганским мелодиям. Вокруг него стала собираться толпа; слушатели прихлопывали в ладоши, а один выкрикнул «йо-хо!». Приятель скрипача отступил назад, чтобы не выглядеть причастным к этому балагану, и пару раз постучал себя по виску, давая понять, что его дружок не в себе. Я мысленно потирал руки, готовясь поправить свои дела, но когда американец доиграл, мне стало ясно, что у него даже в мыслях не было делать покупку. Вместо этого он стал кланяться и ерничать: «Спасибо, спасибо… Нет-нет, за автографами не стойте…»
