Знаю, я произвожу впечатление умалишенного, но от постоянного страха разоблачения и казни у нас обострялось чувство реальности. Я не мог сутками не раздергивать шторы – это привлекло бы излишнее внимание к моему дому, и Эльзе приходилось передвигаться по-пластунски, как солдату, спасающему свою жизнь, а иногда и замирать где-нибудь в углу, если на горизонте маячила опасность. Мельчайшие детали быта, незаметные для большинства, приобретали для нас огромную важность. Мы оказались в зловещем тумане «а вдруг?». А вдруг в мое отсутствие кто-нибудь подкрадется к дому и станет шпионить под дверью? А вдруг кому-нибудь взбредет в голову проверить наш расход воды? А вдруг кто-нибудь надумает порыться в нашем мусоре? А вдруг соседи увидят через окно, как я, находясь вроде бы в одиночестве, шевелю губами, то есть поддерживаю разговор? Эти зловещие облака были нам и врагами, и друзьями. У меня начинался мандраж, когда требовалось вынести мусор или под покровом ночи развесить на веревке женское белье, да и Эльза, дожидавшаяся меня в пустом доме, боялась дышать. Наше существование оживляли только совместные бытовые заботы, утомительные, скучные, а то и деструктивные для других пар. Закончив очередное дело, мы бросались друг к другу в объятия.
Туалетом мы пользовались строго друг за другом, чтобы спускать воду один раз, а потом я предложил и ванну принимать таким же порядком, на что Эльза отреагировала с присущей ей несокрушимой логикой:
– А почему бы каждому не наполнять ванну только наполовину?
Увидев в этом признак отторжения (мне думалось, она предложит купаться вместе), я с обидой ответил:
– К сожалению, у меня нет привычки барахтаться в половине ванны.
Тогда она сказала:
– Масса твоего мускулистого юношеского тела превратит четверть объема воды в половину, а половину – в три четверти, и вообще джентльмену не пристало мелочиться.
Пререкаться было бесполезно: она умело маскировала недовольство под сладкий комплимент. Короче говоря, час за часом я посвящал уходу за ее телом – подобно тому, как ухаживают за младенцем, но, уж извините, более глубоко – и был этим счастлив, хотя ей теперь не составляло труда ухаживать за собой самостоятельно.
Я дотронулся до отражения Эльзы в зеркале, бережно провел рукой от щеки до ключицы, а потом до полной, округлой груди. От этих прикосновений она выгнула спину, и пуговицы на ее платье чуть не лопнули от натяжения. Я щелкнул по каждой, но отражение платья осталось на месте, тогда она помогла мне, и платье упало к ее ногам. При виде своей наготы она похолодела, и тогда я начал дышать на зеркало, чтобы горячим паром одеть ее в прозрачный наряд, созданный моей фантазией. Когда она вновь расслабилась и воспламенилась, я провел пальцами по этому покрову и опустился на колени, чтобы полностью стереть его губами. Раз за разом я воздвигал и разрушал преграды ее желания, но в конце концов уже не мог удержаться от зрелища ее отражения в полный рост, и мы вместе начали пробиваться к недосягаемой сущности друг друга, познавая мучительный восторг неутоленной страсти.
А еще был случай – я распалил ее взглядом, да так, что она упала на кровать и своими движениями старалась предугадывать все мои желания. Мы сходили с ума, я неотрывно смотрел ей в глаза, но притягивал к себе только одну часть ее тела, все ближе и ближе к своему естеству, чтобы соединить две заветные щели, истекающие сладостным соком.
Медленно, но верно Эльза приноравливалась к роли хозяйки дома. Привязав к коленям мои тапки, она закрывала груди фартуком и ползала между столешницей и холодильником, как будто такой способ передвижения был для нее совершенно естественным. Чтобы защитить глаза от брызг жира, она, порывшись в ящиках, нашла бабушкины очки для чтения. Сильные линзы ухудшали видимость, и Эльза приближалась к плите ощупью, вытягивая перед собой руки. При мытье посуды она иногда шутила:
– Родись я карлицей, жизнь была бы куда проще.
Эльза вычитала в кулинарной книге, как готовится мое любимое австрийское блюдо, которое, покуда империя не подмяла под себя все различия, баварцы считали баварским, а традиционалисты – чешским: зажаренную до хрустящей корочки свинину с гарниром из краснокочанной капусты. Кроме того, Эльза еще и запустила пробный шар: приготовила Serviettenknödel
[65], гигантскую, как мяч, хлебную клецку, завернутую в кухонное полотенце и отваренную в воде. Над этим кушаньем мы смеялись до упаду, особенно когда Эльза сказала, что на вид оно скорее американское, и замахнулась, будто собираясь метнуть его, как бейсбольный мяч. Я понимал, что стряпня требует от нее двойного усилия: во-первых, нужно было приготовить еду, а во-вторых, удержаться от чревоугодия; особые трудности вызывала как раз жареная свинина. Но после снятия пробы диета тотчас же забывалась. Так что ели мы одно и то же, из общего котла. Я радовался такому романтическому повороту событий, но только до тех пор, пока мы дружно не начали прибавлять в весе.
XX
В конце нашей занесенной дорожки стоял почтовый ящик: на скошенной крышке чистой страницей белел снег, а с козырька свисали сосульки, подобные клыкам арктического чудовища. Отряхнув ботинки от снега, я вошел в дом и с удивлением обнаружил, что со стола не убрана грязная посуда, оставшаяся после завтрака, в ванной царит утренний беспорядок и даже наша кровать не застелена. Поставив на пол плетеную сумку с продуктами, я сказал себе, что за последнее время постыдно обленился.
При входе в библиотеку я вздрогнул: мне прямо в лицо уставилась Эльза, словно караулившая меня, свою добычу, под защитой верного пса – четвероногого складного мольберта. Прижав подбородок к груди, она адресовала мне садистскую улыбку, в которой с равным успехом можно было прочесть и неприязнь, и похоть. После моей стрижки волосы ее торчали в разные стороны, подчеркивая хищный взгляд. Эльза давным-давно не прикасалась к холсту – во всяком случае, достаточно давно, чтобы у меня создалось впечатление, будто для счастья ей хватает одного меня.
Я медленно-медленно подступал к ней и все меньше понимал, что меня ждет: пощечина или ласка. Не дав ей сделать этот выбор, я спросил, недовольно сложив руки на груди:
– Позволь узнать: чем ты занимаешься?
– Угадай, – ответила она, заполняя мазками какой-то контур: ее запястье двигалось мелкими, точно рассчитанными кругами.
Она с неприкрытым вызовом усмехалась. Изображения на холсте я не видел, но заподозрил, что это мой собственный глаз: сосредоточив на мне – точнее, на нем – все свое внимание, Эльза макнула кисть в ярко-голубую краску. Прочитав мои мысли, она раззадорилась – то ли от моей правоты, то ли от своего виртуозного обмана.
– Ты занимаешься живописью, – холодно отчеканил я.
– Браво!
– После всего, что было, ты осмелилась вернуться к этому занятию?
– Теперь я пишу не от страданий. Я пишу для удовольствия, – объяснила она, берясь за тюбик черной краски.
