– Ну пожалуйста!
Подступив совсем близко, Эльза привстала на цыпочки и балетным жестом подняла руки над головой, а потом выгнула спину и еще больше выставила груди.
Мой пробный заход был предпринят в основном для того, чтобы она не обратила внимания на шишку, которая вжималась ей в бедро. Напрягшись, я оторвал Эльзу от пола, и лицо мне пощечиной обжег ее мягкий живот. Опираясь на мои плечи, она хотела подняться выше, и от ее веса у меня чуть не подогнулись ноги. Внезапно я услышал громкий стук; Эльза вскрикнула, и я решил, что к нам вломилась Пиммихен, чтобы посмотреть в глаза Эльзе и жестом скрюченного пальца указать ей на дверь. Но нет: Эльза больно стукнулась макушкой о потолок и обмякла всем телом. Я ее опустил. Вопреки моим ожиданиям она не плакала, но смеялась до слез. И невольно меня приобняла. Давно я не видел ее в таком радужном настроении; пяти минут внимания с ее стороны мне хватило, чтобы забыть долгие годы пренебрежения: это пренебрежение теперь казалось мне, вопреки всякой логике, исключением, только подтверждавшим правило. Передо мной была та Эльза, которую я знал прежде.
XVIII
Я долгое время не понимал, как мне совладать с подносом, но теперь приноровился держать его одной здоровой рукой, а вторую, искалеченную, убирал за спину, как заправский официант. Более того, при этом я еще поворачивал ступней дверную ручку и распахивал дверь; если раньше на салфетку выплескивалось больше чая, чем доставалось Эльзе и Пимми, то теперь я уже не задевал поднос коленом и удерживал его в горизонтальной плоскости. «Завтрак…» – нараспев объявлял я.
Подняв глаза, я остолбенел: голова Пиммихен свешивалась через край кровати, а изо рта частично торчала, как сломанная челюсть, дуга жемчужных зубов.
– Бабушка!
Уронив поднос, я подсознательно отметил, что она не реагирует на грохот. Мои пальцы спешно расстегнули ворот ее ночной сорочки, а потом вынули протез. Меня так трясло, что Пиммихен пришла в чувство и открыла глаза – правда, только до удивленных щелок.
– Я тут. С тобой.
Скосив глаза влево, она принялась энергично жевать деснами.
– Вильгельм? Вильгельм?
– Это Йоханнес – dein
[64] Йо. Пиммихен? Ты меня слышишь?
– Ох, ох…
– Дыши глубже. Вот так…
После затяжной паузы, невыносимо долгой для такого взволнованного юнца, как я, она попыталась заговорить; мне пришлось наклонить к ней ухо, чтобы разобрать слова, больше похожие на прочистку горла и вздохи.
– Любимый мой… не питай напрасных надежд; найди себе другую профессию. Напрасно я тебя поощряла. Боюсь, ты останешься ни с чем, если будешь долго цепляться за живопись.
Чтобы я не распрямлялся, она удерживала меня за рукав, а потому пришлось мне все так же над нею нависать и прислушиваться, пока она силилась что-то сказать.
– Тебе нужно устроиться на работу… на оплачиваемую работу. Займись чем-нибудь полезным и доходным. Пусть меня Бог простит: я была эгоисткой. Хотела, чтобы ты все время был рядом – я же одинокая, больше никого у меня нет. Но теперь ты должен устроиться на работу. Обо мне не думай, мне тут недолго осталось.
С этими словами она меня отпустила и откинулась на спину. Я растерялся от такой несправедливости и обиды.
– На небесах уже поют, за руки взялись, стали в кружок: дед твой, отец с матерью, сестренка. Пора и мне оставить эту бренную оболочку. Приложи к ней ухо, когда меня не станет, и услышишь, как я всегда тебя любила.
– Тебя еще не на один год хватит.
– Да нет, я тень видела. Значит, уже скоро.
– Что ты видела? – переспросил я.
– Она отворила мою дверь, остановилась вот там, на пороге, и ко мне приглядывается. Ее ни с кем не спутаешь. Крылья у нее хлопают.
– У тени?
– Среди ночи. Поглядела на меня – и увеялась. Это мне знак был – помолиться напоследок.
– Разве можно среди ночи разглядеть тень?
– Я разглядела. Ты в библиотеке свет не погасил, Йоханнес, так что я очертания хорошо видела.
– Свет был выключен, – возразил я. – Перед тем как лечь спать, я весь дом обхожу. А если б недоглядел, то лампа и сейчас горела бы. Может, ты сама вставала, чтобы выключить?
– Значит, это нездешний свет был, а Господень. Вот так-то. Ну, прощай. – Коснувшись моей щеки, она закрыла глаза.
– Ты не в себе.
– Ш-ш-ш, не отвлекай меня. Пусть душа воспарит.
– Поверь, никакого ангела смерти тут не было.
– Дай мне уйти с миром.
– Никуда ты не уйдешь.
– Крепись, милый мой.
– Это было совсем не то, что ты думаешь, Пимми.
– Называй как хочешь. Материализованное присутствие. Форма.
– Говорю же тебе: это она!
– Он, она… какая разница? Смерть – бесполая.
– Она! Совершенно точно – она!
У бабушки очень медленно приподнялось одно веко.
– Кто?
– Она за книгой спускалась. Я ничего ей почитать не принес, когда заходил пожелать спокойной ночи. Чтоб ей пусто было! Знает же, что сюда нельзя!
– Да кто она такая?
– Эльза.
– Эльза?
– Никакая она не Эдельтрауд. Ее зовут Эльза.
Пиммихен в отчаянии сцепила пальцы и зашептала:
– Ты нездоров, Йоханнес. Пообещай мне, что обратишься к врачу.
– Послушай, бабушка…
– Нет, это ты послушай, юноша. Ты заболел. Я не про телесный недуг – тело у тебя крепкое, оно исцелилось, в этом смысле у тебя все в порядке. А вот в голове у тебя нелады, психическая травма.
– Помнишь девочку, которая занималась музыкой вместе с Уте?
– Нет, не помню и не желаю больше слушать эту чепуху.
– Муттер и фатер прятали ее во время войны. Разве ты не знала? – Пиммихен воззрилась на меня с недоуменным ужасом: она либо не могла, либо не хотела мне верить. – Понимаешь, она до сих пор скрывается наверху. Я от нее утаил, что мы проиграли войну.
У бабушки случился настоящий шок: то ли от истины, которая ей открылась, то ли от моего признания, которое связало ее с моей ложью. Она медленно оглядела мое лицо, и в глазах у нее мелькнул страх.
– Если это правда, объясни: как она выжила? Питаясь воздухом и пылью?
– Ее опекала муттер, да и фатер помогал, чем мог, а теперь это моя обязанность.
Несколько раз дернувшись и скорчив пару неприглядных гримас, она умудрилась сесть, но придерживалась за меня.
– Все эти годы?
