Четверо суток Эльза не выказывала никаких признаков скорби; можно было подумать, газетные свидетельства совсем не задели ее лично. Я испытал некоторое облегчение, ведь худшее осталось позади, хотя меня коробила ее безучастность, которая распространялась и на меня. Но потом Эльза вдруг перестала есть: как отрезало. Поначалу я не придал этому большого значения: она и раньше постилась через определенные промежутки времени, но сейчас день за днем миновала неделя и потянулись новые дни.
Я уговаривал Эльзу проявить благоразумие, но она не оставила мне выбора, и в конце концов пришлось кормить ее насильно. Невзирая на свое состояние, действовала она умно и хитро. Не раз меня обнимала, точнее, льнула ко мне, как дитя, но стоило мне смягчиться и погладить ее по спине – и она тут же извергала съеденное. Должно быть, ночами голод мучил ее особенно сильно: по утрам я видел у нее на руках темные полукружья.
Это уже было выше моих сил; сгорая от тревоги, я решил открыть ей правду, но правда как таковая меня и остановила. А в чем она заключалась, эта великая правда? Я рассмотрел факты со всех точек зрения. Вернуть ей родных я не мог – по ним она скорбела. Я мог дать ей свободу, но свободу делать что? Скитаться по своему разоренному, унылому городскому району, указывать пальцем на то место, где она когда-то жила, и выслушивать жуткие подробности о судьбе каждого из своих знакомых? Где она найдет приют? С ее слов я знал, что у них в доме протекала мансарда – еще до войны! А как она собиралась кормиться? Зарабатывать себе на жизнь? Что это за свобода, если она диктуется только ограничениями?
Да, если совсем честно, я думал и о себе. Какая судьба меня ждет? Поймет ли Эльза, что я вовсе не обязан был открывать ей правду? Отблагодарит ли меня за честность или сочтет, что от начала до конца я был чудовищем? Конечно, последнее было наиболее вероятно. Я пожертвую ради нее своим счастьем, а она в благодарность захлопнет дверь у меня перед носом. Она, по чьей вине осиротел дом, куда не вернутся отец с матерью. А кто еще полюбит меня… такого? Нет, у меня и в мыслях не было найти Эльзе замену, однако в ту пору этот последний довод одновременно служил и оправданием моих грехов. А труднее всего было сформулировать довод о том, что я уважал в себе мужчину, которого разглядела во мне Эльза, и не хотел терять его тоже.
Забрав всю наличность, которая оставалась в родительском сейфе, я отправился в ювелирный магазин на Грабен. Там я увидел двух продавщиц, которые, к моему изумлению, флиртовали с офицером-французом и без малейшего смущения нагибались перед ним над застекленным прилавком. Они прекрасно знали, что я жду, и даже офицер напомнил им обо мне, но первая из продавщиц даже бровью не повела, а вторая повисла у него на шее и обхватила его ногами за талию, заработав шлепок по заду. Похоже, девицы устроили соревнование: кто из них меньше весит. Первая заладила, что теперь ее очередь, а вторая в конце концов смерила меня, как назойливую муху, презрительным взглядом и процедила:
– Ja? В чем дело?
Вместо того чтобы тут же развернуться и уйти, я по неопытности решил играть в открытую и объяснил, что ищу подарок для небезразличной мне девушки, но не уверен, что в принципе больше нравится женщинам – бусы или браслеты. Кольцо, по моему признанию, могло ее отпугнуть, но если уж выбирать кольцо, то с таким камнем, который будет воспринят как знак дружбы, например, аметист… аметист ведь желтый, или я его путаю с янтарем? Встретив издевательскую ухмылку, я помимо воли забормотал, что желтые розы не несут такого смысла, как красные, так, может быть, это относится и к украшениям…
Высокомерно пожав плечами, продавщица посоветовала мне для начала узнать вкусы своей девушки, а заодно и женские вкусы в целом. Они с подружкой насмешливо переглянулись и возобновили свои забавы. Их состязание закончилось вничью, а потому они решили сбросить туфли, чтобы помериться истинным весом. К тому времени, когда я придумал подходящее к случаю оскорбление, в магазин вошел еще один офицер, чтобы увести своего друга, нарушавшего запрет на братание с населением оккупированной зоны. В ответ он услышал: «Где ты видишь братьев? У меня тут сестры».
Назад я шел длинными бульварами: Мариахильферштрассе и Линке-Винцелле, всякий раз фыркая при виде австрийских девиц, которые так и льнули к французам – очевидно, для того, чтобы не понести наказания за свои военные «подвиги». Пустышки, белобрысые дряни, думал я, и в большинстве своем даже не натуральные блондинки, а серые мыши, обесцветившие себе волосенки. Я проходил так близко, что мог отхлестать их по щекам, а эти девки почем зря обжимались с врагами, которые убивали их мужей, отцов, братьев! Шлюхи! Всем сердцем я, как никогда, рвался к Эльзе.
Перешагнув через какого-то нищего, я заметил на тротуаре подержанные граммофонные пластинки за полцены и выбрал одну – с записями модной тогда французской певицы по имени Эдит Пиаф. Стоило мне расплатиться с продавцом, как нищий потребовал свою долю – в тот день он огреб тонны мелочи, потому что всем выжившим счастливчикам хотелось музыки, которая бы отвечала их сентиментальным чувствам. Подарок обернулся полным провалом. Может, он и затронул душевные струны Эльзы, но вызвал у нее только слезы. Видя, как исказилось ее опухшее лицо, я пожалел, что война обезобразила меня, а не ее; в противном случае все было бы куда проще.
Прогулы уроков сошли мне с рук: учителя не усомнились, когда я сказал, что свалился с гриппом. Это звучало вполне правдоподобно, поскольку я похудел килограммов на десять. Чего нельзя было сказать о Пиммихен: стоило ей сесть, как ее застежка-молния расходилась. Ее разбаловали новые, как она выражалась, «кормильцы», Януш и Кшиштоф, приносившие для нее свежевыпеченный хлеб с изюмом и орехами, а также венские булочки, которые ей нравилось называть Viennoiseries
[61]. Понятия не имею, где они в то время ухитрялись доставать подобные лакомства, да еще в таких количествах. Пиммихен подозревала, что они просто работают в пекарне, а иначе зачем бы им вскакивать до рассвета? Я мог только радоваться их присутствию. Теперь Пиммихен блаженствовала, а я неделю за неделей уделял больше времени Эльзе.
Хочу упомянуть еще одну причину, по которой я стал прогульщиком. После долгих колебаний я все же решил выяснить, не уцелел ли, случаем, кто-нибудь из близких Эльзы. Дома я забывал о своих сомнениях, но стоило мне выйти за дверь, как они накатывали с новой силой. В каждом встречном старике мне мерещился ее отец, в каждой старушке – ее мать. Натана я представлял то рослым, то приземистым, то худым, то плотным, лет двадцати, пятнадцати, сорока. Я не узнавал его ни в ком – и узнавал в каждом. Невидимый глазу, он восседал на небе и следил за каждым моим шагом.
Мне казалось, в Вене обязательно должно существовать учреждение, куда люди обращаются с вопросами о своих родных, – какое-нибудь правительственное здание, специально отведенное для этой цели, но не тут-то было. Перед концом войны нацисты уничтожили почти все архивы, и узнать чье-либо местонахождение или хотя бы судьбу было непросто. В Вене и ее окрестностях существовали лагеря для перемещенных лиц, но в них жили вперемешку бывшие заключенные исправительно-трудовых колоний и тюрем, а также выжившие узники различных концлагерей. Для наведения справок требовалось назвать полное имя человека и точное название лагеря, куда в свое время он был сослан, а еще лучше – съездить туда самостоятельно. Я сказал сотрудникам этого учреждения, что не стал бы к ним обращаться, если бы располагал этими сведениями. Тогда меня спросили: могу ли я представить, сколько пропавших без вести лиц носили, к примеру, фамилию Леви? Стоит ли гоняться за призраками? Еще мне посоветовали найти кого-нибудь из выживших и положиться на их устные свидетельства. А то еще обратиться в АСИ – Австрийский союз израэлитов… ох, его ведь упразднили во время войны! А как насчет обращения в «Ротшильд-Шпиталь»? А разве не было перевалочных пунктов, через которые проходило множество людей? Не связаться ли вам с поисковой службой Красного Креста, чтобы найти конкретный лагерь? Но все это было непросто. Ни в одну из инстанций ты не мог прийти с улицы, чтобы подать запрос. Там требовалось объяснить, кто ты такой и на каком основании разыскиваешь данное лицо. Раз за разом я решался предоставить сведения о себе, плел что-то насчет делового партнера моего отца и объяснял, что его семья была в дружбе с моими родителями. Изучение сохранившихся списков (даже сегодня никто не может гарантировать, что хотя бы один из них носит исчерпывающий характер) напоминало чтение телефонного справочника. У любого, кто с ними работал, из одних лишь имен складывалось невообразимое чувство сопричастности с этими людьми. Скептиков могу заверить: я не давал себе роздыха. Садился перед очередной добровольной сотрудницей и набирался храбрости, чтобы следить за быстрым спуском ее указательного пальца по колонкам имен. В какой-то момент палец остановился. Притом что на этот раз я, вне всякого сомнения, обнаружил Натана, моего презренного соперника, меня пронзила оскверняющая боль, совершенно неожиданная. В конечном счете мой список выглядел так:
