Эльза спросила, где, с моей точки зрения, находится разум: в сердце или в мозгу. Я ответил: «В мозгу», понадеявшись, что дал правильный ответ. Но она заявила, что ее разум находится сейчас за пределами телесной оболочки. В тот момент, когда она со мной говорит, разум ее видит трехэтажное строение в разрезе, похожее на кукольный дом, а мы с нею – не что иное, как два крошечных, эфемерных существа в треугольной комнатке, в правой части мансарды.
Я взмолился, чтобы она такого не допускала: ведь в каком-то смысле человеческая жизнь останавливается, когда из тела уходит разум, который, между прочим, в один прекрасный день может взять да и не вернуться. Бередило мне душу и то, что ее разум витает неизвестно где, а не посвящает себя безраздельно моей персоне. Чтобы его усыпить, она опустила голову мне на колени, как на подушку, а я боялся шелохнуться, чтобы Эльза не переменила позу. Когда же наконец она подняла голову, будто бы для того, чтобы посмотреть на меня, мне сразу полегчало. Ее затуманенный взгляд блуждал, и мне уже стало казаться, что она видит перед собой только белое пятно, ком мягкой глины, и может изваять лицо по своему выбору, но тут она по-детски, одной рукой притянула меня к себе и медленно, рассеянно поцеловала в губы.
После этого в воздухе повисла тишина, и не только потому, что мы оба молча застыли. Эта блаженная тишина существовала сама по себе и требовала уважения. Пока Эльза с тем же видом лежала лицом к стене, я гладил ее по волосам, надеясь, что теперь ее мысли приплывут поближе ко мне.
По пути в уборную я шел мимо поляков и, как нетрудно догадаться, внутренне так ликовал, что позабыл о содержимом фаянсовой посудины. Славянское восклицание и наморщенные носы быстро привели меня в чувство. Трудно поверить, как быстро мне удалось сориентироваться и свалить вину на бабушку: я ткнул пальцем в сторону ее комнаты и пожал плечами, словно говоря: «Что ж поделаешь, это жизнь». С явным сочувствием они похлопали меня по плечу и взапуски бросились на свежий воздух.
Впервые в том сезоне я вычистил Kachelofen
[60] и развел огонь, думая: если только Эльза меня полюбит, быть ей полновластной хозяйкой этого дома; я бы отдал ей все, что у меня есть. От Пиммихен не укрылись перемены моего настроения: она спросила, была ли сегодня почта (в то время почту доставляли и по субботам). Сияя улыбкой, я ответил, что еще не проверял.
Уж не помню, как это началось, но однажды Кшиштоф и Януш примостились рядом со мной подле ножной скамеечки Пиммихен и выставили бутылку водки. Подняв рюмки за ее здоровье, мы трое, похоже, дружно вспомнили мое шествие с ночной вазой и, несмотря на все старания, не удержались от первого приступа хохота, за которым последовали второй и третий… Пиммихен не поняла причин такого веселья, и у меня сжалось сердце, когда она, смущенная, недоумевающая, растерянная, вжалась в свое необъятное кресло, но удержаться от смеха было невозможно. Поцелуй Эльзы пьянил меня сильнее осторожных глотков польской водки.
Утром, несмотря на тяжкое похмелье, я заставил себя встать раньше обычного. К моему удивлению, в глазах Эльзы не осталось и следа вчерашней пустоты; наоборот, они горели жаждой жизни. Она приняла у меня поднос, даже не заметив, что я украсил его веточкой свежего плюща, и прижала ногами полы халата моей матери, чтобы поплотнее укутаться. Не осознавая, что тяжелые груди создают дополнительный объем, она при каждом наклоне вперед макала в чай бахрому маминой шали.
– Йоханнес, я вот о чем думаю. Нельзя ли мне тоже отправиться на Мадагаскар?
В голове у меня крутилась одна мысль: слава богу, что я не открыл ей правду накануне, хотя после ее поцелуя меня, конечно, посетило такое искушение. Почему-то сейчас мне действовала на нервы та непринужденность, с которой она жевала подсушенный ломтик хлеба и облизывала чайную ложку. Немного выждав, я заговорил безразличным тоном – и проникся верой в свои слова:
– Ты поставишь под угрозу и бабушкину жизнь, и мою. Похоже, ты вошла во вкус.
Она содрогнулась и принялась наматывать на палец прядь волос.
– Почему я не могу выйти на улицу ночью? Ты только скажи, где мне сесть на поезд, чтобы добраться до морского порта. Я могу замаскироваться – у меня все продумано. Если меня поймают, я ни за что вас не выдам, Богом клянусь.
Я поднял перед ней мокрую бахрому. Эльза пару раз похлопала по ней ладонью, разбрасывая вокруг себя прилипшие к пальцам хлебные крошки, но под моим неодобрительным взглядом подняла с ковра один крошечный комочек и раскусила передними зубами.
– В стране идет охота на евреев. Их расстреливают на месте. Надо выждать, тогда, возможно, у тебя появится хоть какой-то шанс. Неужели нельзя потерпеть еще год?
Ее убитый вид меня оскорбил. От такого сумасбродства я вспыхнул. Ее же поймают, ее казнят! Только у меня она найдет защиту! Я лишился родных – по ее милости! Не я ли всеми силами поддерживал в ней жизнь? После всего, что мы потеряли из-за ее присутствия в доме? Ради нее я стал предателем своей страны! А она в благодарность кусает руку, которая ее кормит!
Как и Эльза, я попался в капкан этой лжи.
XV
Всю ночь с субботы на воскресенье я метался как в лихорадке, отказываясь признавать свое поражение. Тогда-то у меня и созрела новая идея. Невообразимая, сумасшедшая, как минувшая война… по сути, это было продолжением былой логики, молодым стволом, от которого пошли мелкие ветви и дички, давно ждавшие отсечения. Мой план требовал некоторой подготовки, а потому в понедельник и во вторник я прогулял школу, что впоследствии вошло у меня в привычку.
Эльзу я предостерег, что правда – это опасная материя, которая для жизни не обязательна. Если она придумала менее жестокий мир по сравнению с реальным, так пусть в нем и живет. Вслед за тем я вручил ей тщательно отобранные газетные вырезки, исключив любые материалы, где осуждались зверства нацистов. Устрашающие цифры в заголовках наводили на мысль о подвиге. Она разглядывала эти листки один за другим и время от времени переводила взгляд на меня. На фотографиях высились бугристые горы обуви. Поблескивающие возвышенности очков. Клочковатые холмы волос. Горные хребты одежды. Голые скелеты с обвислой кожей, обреченно стоящие в ожидании своей участи или сваленные в ров. И если насчет Мадагаскара я лгал, чтобы по мере возможности оттянуть для нее миг прозрения, то лишь потому, что стремился оградить ее от внешнего мира, от вестей о конкретных людях, от правды. Теперь она своими глазами увидела, что уничтожение евреев – это хорошо организованная акция, не допускающая исключений. Я рассказал ей про воплощенную мечту Гитлера – бескрайний мир, зеленеющий прямо за нашими стенами, но признался, что мое счастье – рядом с ней, в стенах моей собственной мечты, а не на просторах гитлеровского мира.
В каком-то смысле моя ложь была небезосновательной – все, что я открыл Эльзе, имело место в действительности. Я просто озвучил другую правду, закрутив финал по-иному. Да, мы потерпели поражение в войне, но могли ведь и одержать победу: это был бы равновероятный исход. Когда отсеешь факты, останется лишь горстка «если». Я просто оживил то, что существовало в абстракции, в абсолюте, – незримые побеги на пустырях между полями реальности… сто один росток, который мог бы зазеленеть, но не зазеленел. А кроме всего прочего, родители и жених Эльзы, скорее всего, не выжили. Уж это всяко было близко к истине. Я не выдумал того, что изображали фотографии.
