Именно там, на военной базе, я в подробностях узнал о смерти Адольфа Гитлера; очевидно, это ни для кого не было новостью, но я с некоторых пор отгораживался от ближних и дальних событий. Мое потрясение было столь велико, что я не сразу поверил в такую неприглядную кончину такого великого человека. Но потрясения на этом не закончились: когда подошла моя очередь, я навел справки об отце. Согласно показаниям некоторых очевидцев, из Маутхаузена двое совершили побег, а мой отец бежать не сумел: он был пойман и убит выстрелом в голову; согласно показаниям других очевидцев, двое узников безуспешно пытались бежать, а мой отец пострадал за то, что якобы разработал для них план побега, но итог был тот же самый. Я не дождался, когда смогу уйти и в одиночестве выплакать свое горе; нет, я повесил голову и, сидя перед французом и его соотечественником-эльзасцем, разревелся, как малолетка, шумно и сопливо. Никто не проявил ко мне сочувствия и не выразил соболезнований, да я этого и не ждал.
Кирками и топорами со всех городских зданий и памятников сбивали нацистские гербы. Муниципальных служащих, от полицейских до мэра, поувольняли. Роли переменились: теперь все охотились за гестаповцами. Германа Геринга, который прежде часто выступал по радио, и ему подобных арестовали и отдали под суд, равно как и Бальдура фон Шираха, губернатора Вены и главу нашего Гитлерюгенда, ныне объявленного преступной организацией.
Невзирая на эти события, французы повсюду развесили таблички с надписью «Pays ami»
[56] – в знак того, что наша страна является дружественной им территорией. Их политика была направлена на разъединение Германии и Австрии с целью недопущения нового альянса. «Освободив» страну от немцев, оккупанты якобы «защищали» нас от них. Процессом руководил Шарль де Голль, который сформулировал интеллектуальную миссию своей страны как принцип трех «Д»: деидеологизация, денацификация, дезаннексия.
Меня в числе тех, кто состоял в Гитлерюгенде, отвели в американский сектор. После недолгого марша американские военные приказали нам остановиться и построиться в одну шеренгу, плечом к плечу, вдоль железнодорожных путей. Я с ужасом подумал, что сейчас нас повезут в тюрьму; не мог же я вот так покинуть Эльзу и Пиммихен. Всякий раз, когда я начинал пятиться назад, американский солдат под угрозой оружия приказывал мне вернуться в строй…
Издалека в нашу сторону нестерпимо медленно полз на брюхе железнодорожный состав, неся с собой удушающую вонь, которая перебивала все наши запахи. Возможно, моя память исказила некоторые подробности того, о чем я сейчас расскажу. Закрывая глаза, я начинаю сомневаться: увидел ли я именно это, когда один за другим стали открываться двери товарных вагонов, или запомнил только суть, или рассмотрел лишь малую часть того, что забыть невозможно.
От пола до потолка в вагонах штабелями громоздились мертвые тела, больше похожие на скелеты с кожей и глазами. Это была адская оргия трупов. Головы свешивались назад или вперед, равнодушно переплетались руки и ноги, половые различия не играли роли; то тут, то там виднелось детское тельце – усохший плод немой вакханалии. Все это напоминало кошмарный сон, от которого можно избавиться лишь пробуждением. Я поморгал, чтобы вызвать перед глазами свою спальню, но там все предметы оказались на своих местах. Ужас был в том, что этот сон мне не привиделся, и я, приказав себе проснуться, только заснул наяву, порождая это видение, которое так и не смог – ни тогда, ни потом – отделить от жизни.
XIII
В изменившихся обстоятельствах я ослабил многие ограничения и в буквальном смысле дал Эльзе возможность дышать. Если коротко, разрешил ей пользоваться гостевой спальней, где имелись книги, письменный стол, кровать и вообще было довольно уютно. Мы придумали условный сигнал: я, поднимаясь по лестнице, оповещал Эльзу свистом; если же на чердак поднимался чужой, то ей полагалось мигом нырнуть в прежнее укрытие и там затаиться… Время от времени я устраивал учебную тревогу – проверял, насколько быстро она из любого места комнаты скроется за перегородкой. Комната была небольшой площади, да еще со скошенными стенами, и преодолевалась в четыре прыжка. Штору полагалось держать задернутой в любое время суток; смотреть в окно категорически запрещалось. Я пообещал, что, уходя из дому, буду запирать эту комнату снаружи, чтобы в случае чего… Понятно?
– Не вполне.
– А что такое?
– Ну, просто… Прямо не знаю.
– Давай говори.
– Видишь ли…
– Не тяни.
Эльза положила ногу на ногу и тут же сменила положение, как будто не могла найти удобную позу, чтобы усидеть на краешке кровати.
– Ты мне ничего не рассказываешь. Если война окончена, почему твой отец не возвращается домой?
Я принялся расхаживать по комнате, чтобы только выиграть время, а затем попросту сказал:
– Он погиб.
– Погиб? – Она закрыла рот и нос ладонями; на глаза навернулись слезы. – Ach, Du Lieber Gott…
[57] Из-за меня? Той ночью?
– По стечению обстоятельств… – Я запнулся и умолк.
– Из-за меня ты потерял самых близких.
Всхлипнул я лишь на секунду; хотя к глазам все еще подступала предательская влага, я не позволял себе гримасничать и рыдать.
– Не забывай: у меня осталась Пиммихен. – Мне удалось сдержаться, хотя глаза, конечно, не высохли. – А еще… у меня… есть… ты…
Тут она стыдливо повесила голову и залилась слезами; не знаю, по ком она плакала: по мне или по себе – никакого доброго жеста или взгляда в свою сторону я не заметил. Она надолго ушла в свой собственный мирок, подтянув к себе колени и опустив на них подбородок.
– Насчет этой войны, Йоханнес… – в конце концов заговорила она. – Ты мне так и не рассказал…
– А что рассказывать? Мы победили.
– «Мы»?
– Русским, бриттам, даже могущественным янки – всем капут. Наши земли простираются от бывших советских владений до Северной Африки.
Подняв лицо, Эльза с яростью заглянула мне в глаза:
– Ты мне говорил, что участие американцев было минимальным.
Содрогнувшись от своей оплошности, я как мог заменил нервозность возмущением:
– До самого конца так и было. Япония разбомбила Пёрл-Харбор, а они не спешили посылать туда флот. Мы изобрели мощнейшую бомбу, которую можно сбросить с воздуха и вызвать волну, способную перевернуть все корабли в радиусе сотни километров. У них не оставалось ни малейшего шанса.
– Как же… какой ужас! Значит, они первыми испытали на себе Wunderwaffe
[58].
