– Что это, Йоханнес?
– Узел.
– Как он попал в эту вазочку?
– Приходила какая-то ненормальная. Даже не назвалась. Новая мода на визитки?
– Когда? – спросила мама, и руки, сжимающие шпагат, задрожали.
– Прости, совсем забыл. Два дня назад. Или три?
– Она не сказала, что ей нужно? Может, произнесла какое-то особенное слово?
– Да просто поболтать хотела. Но в тот день она уезжала, так что другой возможности все равно не было.
Мать оперлась ладонями на стол. Чувствуя, что это делается для отвода глаз, я вышел из себя:
– Муттер? Прошу! Говори сейчас же! Я должен знать!
– Знать что?
– Ты меня убиваешь!
– Не надо так кричать.
– Боишься, как бы она не услышала? – вскинулся я.
– Кто? Кто тебя услышит? Фрау Вайдлер?
– При чем тут фрау Вайдлер!
– Тогда кто? – спросила она.
– Эльза.
– Эльза?
– Эльза Кор!
– Впервые слышу. Это еще кто?
– Эльза Сара Кор! – Меня затрясло; я обхватил руками торс.
Мать долго смотрела на меня в упор и наконец сказала:
– Нет, не припоминаю.
– Подруга Уте, которую ты прятала у нас в доме. И не один год опекала, держа наверху за стенкой. Мыла, приносила кормежку. Я своими глазами видел.
– В том стенном шкафу, который папа оборудовал для хранения старых писем? Тебе померещилось.
– Эльза! Она занималась на скрипке вместе с Уте. Ее паспорт лежал у тебя в коробке для рукоделия. Из-под конфет «Дунайский дивный вкус». Теперь припоминаешь?
– Не иначе как после ранения у тебя помутилось в голове. Сходи посмотри: там только письма. А коробки для рукоделия у меня никогда не было. Тем более из-под конфет.
– Она заменила Уте, да? В твоем сердце. Ты не уследила, чтобы Уте делала себе уколы как положено, и хотела искупить свою вину, успокоить совесть. Но теперь ты сбросила ангельское обличье.
Помолчав, мать холодно спросила:
– Какое тебе до нее дело?
– Мне необходимо с ней поговорить.
– Нет.
– Это необходимо!
– Забудь.
– Где она?
– Это тебя не касается.
– Не тебе судить.
– Она тебе не пара, как и ты ей. Ты для нее слишком молод, Йоханнес… не говоря уже обо всем остальном. Прошу, выбрось ее из головы.
– Я должен знать, где она сейчас.
– Здесь ее больше нет. Ради своего же блага забудь, что видел ее у нас в доме.
– Где она? – Я схватил мать за плечи.
– Не знаю.
– А кто знает?
– В нашей семье – никто.
– Ты ее выгнала.
– Нет, она просто исчезла, ушла в одиночку. Я поднялась к ней, а там пусто. У меня было такое же потрясение, как у тебя. Она исчезла. Ушла навсегда.
– Ты лжешь!
– У меня не было причин в ней сомневаться. Возможно, она решила нас оградить… – Мать пошла на уступки.
Пытаясь вырваться из моих тисков, она потеряла равновесие, отчего и у меня подогнулись ноги, хотя она, вполне возможно, решила, что я вздумал сбить ее с ног и навалиться сверху. Меня терзал стыд: я понимал, что зашел слишком далеко, но уже не мог остановиться.
– Йоханнес, если ты будешь слишком много знать, то поставишь под угрозу не только мою жизнь, но и свою. Под пытками из тебя вытянут все. И ты, и она подвергнетесь страшной опасности. Ты и сам это знаешь, правда ведь?
Неуверенно поднявшись на ноги, мать отряхнула юбку от осколков фарфора.
– Вот видишь? Я рискую жизнью сына, чтобы избежать боли. Чтобы не поцарапаться. Я. Твоя родная мать!
Стоя на коленях, я молил ее сказать правду.
– Ты готов умереть за такую глупость?
– Да.
– Это всего лишь увлечение, нарастающие муки. Любовь тут ни при чем. Напрасная затея.
– Сейчас ты сама меня пытаешь.
– Ты не знаешь, что такое пытки. Тебе будут причинять боль, боль, боль, до тех пор пока твоей единственной надеждой не останется выторговать себе менее жестокую боль – любой ценой, даже ценой жизни – матери, отца, твоей собственной.
– Я люблю ее, муттер.
Опустившись на колени, она меня обняла.
– Ты себе это внушил, я понимаю. Но ты еще жизни не знаешь. В один прекрасный день ты повзрослеешь и согласишься, что я была права. Ты встретишь настоящую любовь – любовь к девушке, созданной для тебя. Первая любовь настигает каждого, но все от нее исцеляются, уж поверь. Жизнь продолжается. Все мы клялись, что не переживем такого удара. Я знаю, о чем говорю.
– Муттер…
– Другое чувство будет не столь обжигающим, но подлинным, зрелым.
– Пощади!
С глубоким вздохом она села на стул и сложила руки на коленях.
– Она сейчас на пути в Америку. Как только мне сообщат о ее прибытии, я с тобой поделюсь. – Мать на время застыла. – Видит бог, это правда. Путь ее лежит в Нью-Йорк. Ее братья давно уже там. Один в Квинсе, другой, более преуспевающий – на Кони-Айленде.
Поскольку мама избегала встречаться со мной взглядом, я придвинул к ней лицо почти вплотную, чтобы поцеловать, прямо как пылкий влюбленный. Пытаясь загородиться рукой, она взвыла от отчаяния:
– Нечего сверлить меня глазами! Что тебе нужно? Вранье? Да?
Я не давал ей возможности отвернуться.
– Хочешь, я скажу, что она умерла? Так тебе проще будет ее забыть?
– Говори толком: где она сейчас?
– Хорошо! Ты сам напросился! Но сперва пообещай, что не бросишься следом. Отпусти ее. Поклянись. Моим здоровьем.
Мать привела меня к себе в спальню, ткнула пальцем в четыре половицы, с виду неотличимые от всех прочих, и сказала:
– Она уезжает завтра. Твой отец оборудовал этот тайник давным-давно, на случай такой истории.
Из одной половицы выступал согнутый гвоздь, за который с помощью рукоятки чугунного ковшика можно было приподнять всю конструкцию. Воздух мог поступать в это укрытие разве что через дырочки от недостающих гвоздей.
– Она жива-здорова. Успокойся. Поверь, все у нее сложится счастливо.
У меня упало сердце. Подпол, как видно, был размером с могилу. Либо я услышал ложь – там невозможно было выжить, либо Эльза определенно погибла.
IX
На следующее утро Пиммихен выписалась из больницы; если я и порадовался, то страх за судьбу Эльзы вытеснил все остальные чувства. Без нее я был неполон, ополовинен, постоянно ощущал свое оторванное предплечье и продырявленную скулу. С потерей Эльзы мои увечья стали восприниматься еще острее. Рядом с нею о них удавалось забыть, потому что я жил за двоих, причем за нее – едва ли не более полно, чем за себя. А теперь вдруг снова сделался обрубком… отсеченным от нее. Я истекал кровью. Не знаю, как еще можно описать, что со мной творилось.
