– Надо же, – подхватила мать, – рано ты сегодня – прямо как я.
Отец словно приклеился к маме, а я, не решаясь начать разговор в его присутствии, стал, к нашей общей досаде, нести какую-то ерунду. Пошел за ними в подвал, оттуда на кухню, заметил, как отец достает грелку из шкафчика под раковиной и делает вид, будто у него разболелось плечо. Позднее я узнал от Эльзы, что в эту грелку он наливал для нее горячий бульон, убивая двух зайцев, то есть обеспечивая ей и согрев, и пропитание.
У лестницы я помедлил, готовясь перехватить мать, когда та окажется одна, но мой отец, как могло показаться, уже избавил ее от всех забот, связанных с Эльзой. А когда мама опять его сменит, она либо не обратит внимания на мое пуховое одеяло, либо решит, что его принес на чердак отец, – так мне хотелось думать.
В тот первый день родители надолго заперлись в спальне. Первым вышел отец: подхватив за талию Пиммихен, он стал кружить ее в вальсе, но она запротестовала – какие, дескать, могут быть танцы без музыки?
– Что? Муттер, неужто вас и вправду подводит слух? Разве вы не слышите увертюру к оперетте Иоганна Штрауса «Летучая мышь»?
[40] – недоверчиво допытывался отец, делая вид, будто музыка звучит для всех.
Пиммихен прислушивалась, поднимая кверху морщинистое личико: да-да, теперь слышу, действительно. Ей на смену пришла мама в халате и домашних тапках, которые шлепали через каждые три шага. Правда, вскоре она тоже уклонилась – под тем предлогом, как сказал отец, какой способна выдумать только женщина: что вальс требует красивой прически. Тогда папа вынул у мамы из волос зажим, который она носила, чтобы челка не лезла в глаза, и скрепил у нее на затылке узел. Это получилось не сразу, но такая импровизация заслуживала уважения. Наш смех тоже умолк не сразу.
Сбегав во двор с мешком для сорняков, отец вернулся с лукавой улыбкой. Он продумал целое меню – причем, так сказать, совершенно оригинальное. Из крапивы соорудил горьковатый салат, в качестве основного блюда и одновременно десерта подал жареные каштаны, да еще принес грибов, чтобы добавить вкуса нашей похлебке. Когда он отмывал землю и обрезал подгнившие места, до маминой тщательности ему было далеко, но мы не возражали. После этого единственного набега дворик был опустошен; на другой день отец, по всей видимости, сходил к спекулянтам: никто не поверил его россказням о том, как он возвращался домой и случайно нашел посреди улицы бесхозного маленького кабанчика, который был подстрелен охотником, но, видимо, сбежал и добрался почти до нашей плиты.
Невзирая на предостережения матери, твердившей, что уголь нужно оставить на зиму, отец наполнил не только печь, но и топки всех каминов. Такая расточительность была ему несвойственна, но я помалкивал. Мы подвинули кресла к самому нарядному камину, выложенному зелеными изразцами, и зачарованно наблюдали, как разгорается огонь, а когда стало жарко, закрыли нижнюю вьюшку. Все это напоминало некий трагический спектакль, чей смысл от нас ускользал: воспламененные актеры раскрывали свои чувства на мертвом языке. Мама прильнула к отцу, а я грезил, чтобы рядом со мной так же сидела Эльза… и знал, что они оба тоже о ней думают: мама шепнула что-то на ухо отцу, и тот вдруг вскочил.
Хотя в их компании мне было неплохо, я не чаял, как бы остаться в одиночестве. Меня посещало необъяснимое желание нацарапать имя Эльзы на стенке у себя над кроватью или прямо на руке, выше локтя. Я вспоминал наш поцелуй и хотел целовать ее глубже, покрывать поцелуями ее плечи, шею и обкусанные девчоночьи ногти. Если родители не замечали моих грез, то это говорило лишь о степени их поглощенности собственной судьбой. С этого момента Эльза ни на минуту не шла у меня из головы. На сторонний взгляд, во мне, наверно, ничего не изменилось, но меня без нее не существовало. И вот ведь странно: никто не замечал, что сейчас она сидит здесь же, у меня на коленях.
Однажды выдалась совершенно безлунная ночь. Все ставни в доме были закрыты, а окна без ставней были завешены ковриками. По всему району в двойном количестве кричали плакаты: «Враг видит твой свет! Verdunkeln! Соблюдай затемнение!» Свет превратился в неприятеля, ставил меня на колени и заставлял ощупью карабкаться к ней наверх. А мрак стал мне другом: он скрывал мое лицо и любую мою неловкость. Я надеялся рано или поздно признаться ей в любви, потому что сдерживать эту любовь внутри уже не было сил. В случае поражения в этой войне мы могли бы эмигрировать в Америку и там пожениться – я был не против жениться на еврейке, тем более настолько непохожей на остальных, о ком я читал и слышал, – куда ни кинь, она была исключением. А кроме того, для нее всегда оставалась возможность перейти в католическую веру. И мои родители не сказали бы ни слова против – разве не они сохранили ей жизнь?
С бьющимся сердцем я остановился на верхней площадке, чтобы еще раз отрепетировать свои слова. Кто бы сомневался, что она будет счастлива удостоиться такой чести – стать моей женой, женой арийца.
Естественно, она согласится. А если до сих пор она меня отвергала, то лишь потому, что я не заикался ни о каких обязательствах и ей казалось, что для меня это просто игра, обычная забава. Подготовившись, я прижался щекой к перегородке и выстукал пальцами наш условный сигнал.
– В чем дело? – неприветливо спросила она.
– Это Йоханнес.
Прежде чем она открыла, мне пришлось постучаться еще раз. Ослепленный любовью, я тянулся к ней со всей горячностью молодости, но, как ни странно, не нашел никакого отклика. В ожидании поцелуев я пытался просунуть голову в небольшую щель, но Эльза оттолкнула меня с досадливым вздохом.
– Что случилось? – спросил я, думая, что она сердится на меня за долгое отсутствие.
Я оказался в затруднительном положении: понятно, что она, не зная о моих далекоидущих планах, так и будет меня сторониться, но, чтобы начать этот разговор, мне нужно было видеть хоть какие-нибудь признаки ее душевного расположения.
С нескрываемым раздражением в голосе она выпалила:
– У меня больше нет сил прозябать в этой дурацкой черной клетке! Я готова кричать, рвать на себе волосы! Если бы это касалось только меня, я бы махнула рукой! Но умри я тут, что изменится? Сон или явь – для меня разницы нет! Черный, черный, черный угол!
– Ш-ш-ш… – Я бережно убрал с ее лица волосы. – Ну хочешь, я принесу тебе мой фонарик… с единственной запасной батарейкой?
– Ты еще спрашиваешь?
Я не ожидал от нее такой резкости, но подумал, что виной тому жуткие неудобства, которые ей приходится терпеть. Надо признать, мне даже польстила эта вспышка, означавшая наш переход от вежливого знакомства к какому-то более близкому союзу. Однако бежать к ней назад с фонариком я не спешил – хотел, чтобы она раскаялась в своих нападках. Это сработало. Когда я вернулся, она протянула руку и ощупью убедилась, что это я.
