Лиля командует: «Телеграфируй часто». Маяковский молчит.
«Скучаю люблю. Телеграфируй», — просит Лиля, подписавшись уже не «Киса», а просто «Лили». Маяковский молчит.
«Куда ты пропал?» — волнуется она еще через неделю. В ответ Маяковский пишет, что из-за несчастья с Хургиным дело с визой расстраивается. Его можно понять. На новом континенте на поэта со всех сторон нахлынули мощные впечатления. Наконец-то встретились с «Бурлючком». И самое главное — в это время он крутит роман с двадцатилетней, но уже пережившей много тягостей эмигранткой (из русских немцев-меннонитов), манекенщицей Элли Джонс, знакомой Хургина и женой бухгалтера Джорджа Джонса. Задружился он с ней сначала из практических интересов — нужен был провожатый и переводчик, хотя бы для того, чтобы накупить подарки «жене» (как он называл Лилю); но дело закончилось довольно серьезными чувствами. Встречались осторожно — Маяковскому нельзя было светиться в обнимку с эмигранткой, да еще и замужней. На людях он всегда называл ее Елизаветой Петровной или миссис Джонс, целовал руки и ничего большего не позволял.
…Мы целуем —
беззаконно! —
над Гудзоном
ваших
длинноногих жен…
Три месяца он пробыл в Америке, но к исходу октября деньги совсем закончились, и ему пришлось покинуть Нью-Йорк в плохонькой каюте на самой нижней палубе корабля «Рошамбо». Визу в Японию он так и не достал, и вместо кругосветного путешествие получилось полукругосветным. Впрочем, несмотря на стесненность в средствах, перед самым отъездом он купил Элли шерстяной костюм, дешевое твидовое пальто и внес месячную плату за ее комнату. Когда Элли, заплаканная, вернулась после его проводов домой, то увидела, что вся ее кровать устлана незабудками. Не имея за душой, считай, ни цента, на покупку целого моря цветов он денежку всё-таки раздобыл.
Но куда же девались все деньги? Ведь он выступал, зарабатывал. Деньги девались к Лиле. Только за октябрь, по расчетам Б. Янгфельдта, Маяковский ухнул ей в долларах те же 25 тысяч франков, которые брал с собой на всё путешествие.
«Да! — пишет она ему в конце июля. — Очень плохо, что ты не зашел к Вионне. Если окажутся деньги — пошли им обязательно сколько-нибудь: 50, Av. Montaigne, Madeleine Vionnet. Paris. Mr. Louis Dangel». Мадлен Вионне была владелицей парижского модного дома, где Лиля заказывала себе платья. «Надо денег на квартиру Vionnet», — напоминает она в середине августа. «Госиздат три месяца не платит. Масса долгов. Если можешь, переведи немедленно телеграфно денег»
[260], — просит в сентябре.
«Завтра посылаю телеграфно деньги. Окончив лекции немедленно еду тебе. Прости что плохо позаботился. Не мог предполагать», — отчитывается Маяковский, обзывая себя паршивым щеном.
«Необходимо немедленно перевести весь долг Андрэ. 43 Boulevard Capucines Lloyds bank»
[261], — инструктирует Лиля следующим письмом.
«Лиленок тебе надо ехать полечиться, — волнуется Маяковский. — Если поедешь могу четвертого послать пятьсот долларов»
[262]. Деньги он вскоре действительно переводит — через Амторг. Потом таким же способом посылает еще 350 баксов.
Но с итальянского курорта Сальсомаджоре Лиля требует еще:
«Переведи мне телеграфно денег»; «Прошу срочно перевести мне денег. Очень беспокоюсь. Телеграфируй немедленно»
[263].
Маяковский, сам гол как сокол, переводит еще сотню долларов. Но Лиля, собираясь из Сальсомаджоре в Рим, жалуется:
«Телеграфируй, есть ли у тебя деньги. Я совершенно оборванец — всё доносила до дыр. Купить всё нужно в Италии — много дешевле»
[264].
Маяковский сообщает ей, что «деньгов совсем мало», но всё же, поскребя по сусекам, отправляет еще 250 долларов.
Аппетиты у Лили были пантагрюэлевские. Помимо переведенных телеграфом долларов, она постоянно получала рубли от всех печатавших Маяковского изданий. Гонорарами поэта оплачивались все домашние счета. Но денег всё равно не хватало. Неудивительно, что Краснощеков проворовался! Шкловский, конечно, не преминул посудачить с Дувакиным и на этот счет:
«В[иктор] Ш[кловский]: Она неплохой товарищ. Она не очень жадна.
В[иктор] Д[увакин]: Не очень?
В. Ш.: Не очень.
В. Д.: Но вместе с тем, не заботясь о нем, она всё-таки требовала от него забот, денег и всего…
В. Ш.: Конечно. Требовала.
В. Д.: Вот эта односторонность в этом при односторонности в сторону Маяковского в главном, очень как-то…
В. Ш.: Тут еще одно. Вы подумайте, как трудно зарабатывать деньги систематически несистематическим трудом. Не пишется. А деньги нужны. И нужно денег много. Хотя Брик тратил немного, но тоже надо кормить Брика.
В. Д.: Брик тоже кормился Маяковским?
В. Ш.: Конечно.
В. Д.: А сам почти ничего не зарабатывал?
В. Ш.: Да, не зарабатывал. Но он не рвач.
В. Д.: Она, вы хотите сказать, не скупа?
В. Ш.: Это да, она не скупа.
В. Д.: Она вместе с Маяковским даже щедра. Но быть щедрым за чьей-то спиной — это другое…»
[265]
Деньги, впрочем, тратились не зря. Лиля с головы до ног упаковалась в роскошные обновки. В Италии после дневных прогулок она возвращалась в номер с синюшными ногами — восхищенные мужчины-итальянцы выражали свой восторг, щипля ее за икры, — такая у них была мода. Поэтому, когда спустя несколько десятилетий кто-то предложит Лиле съездить в Италию, она откажется — дескать, там щиплются, — будто не осознавая, что уже старуха. С Маяковским встретились в Берлине. Он уже подготовил ей комнату в «Курфюрстен-отеле»: разложил вазы и корзины с цветами, гаванские сигары в нарядных ящичках, деревянные игрушки, цветастый ковер, даже поставил цветущую камелию, достал американский складной утюг и другие подарки. Лиля, в свою очередь, подарила ему иранского слоника с бронзовой инкрустацией.
На волне долгожданной встречи с возлюбленной Маяковский был бы и рад пристать к любимому берегу — попроситься к ней в номер, но понимал, что от этого Лиля, как раковина, совсем захлопнется, и держал себя под контролем. Янгфельдт, к примеру, пишет, со слов самой Лили Брик, что после ужина Маяковский подошел к ее номеру, но «на пороге комнаты он остановился и, опершись о дверной косяк, мягко произнес: “Спокойной ночи, детка. Не буду тебя больше мучить”»
[266]. Впрочем, интервьюировавшие Лилю в старости американские исследователи Энн и Сэмюэл Чартер подают этот эпизод совсем иначе: дескать, Лиля была очень даже не прочь, но Маяковский уже и вправду не относился к ней, как мужчина к женщине, — скорее как к якорю и родственной душе: «В этот же вечер, 14 ноября, в берлинской гостинице поэт зашел в ее номер, дверь которого была предусмотрительно не заперта, и, к ее удивлению, заявил: “Спокойной ночи. Больше я никогда не буду к тебе приставать”»
[267].
