Человечий вопль разрастался, будто беснующаяся во дворе толпа желала докричаться до самого Господа. Заткнув уши, Костя кинулся прочь, не чуя под собой ног. Он долго бежал, заглатывая сырой воздух, пока не закололо в груди, но, рухнув в талый черный снег возле самого леса, так и не пожелал обернуться.
Тем временем Пекка Пяжиев во дворе рвал на себе фуфайку, вопя о позоре, навлеченном сестрицей на весь его честной род. И мужики подначивали, памятуя волчий разбой, державший округу в страхе, почитай, целых две зимы.
– Ведьма! Оборотень! Сдохни со своим выродком!
В воздухе почти зримо искрилась человечья злоба, и никто поначалу не удивился, ощутив легкую гарь… Труба буржуйки, в панике раскочегаренной докрасна, аж звенела от жара, и вот потихоньку занялись деревянные перекрытия потолка, просмоленная крыша радостно подхватила огонь, пыхнула ярким сполохом, – и целый сноп пламени мгновенно взвился в воздух.
– Пожар! Баня горит! – грянул одномоментный вопль в сто глоток, и все бывшие в бане горохом посыпались из дверей.
Но никто не стал спасать из огня Катерину.
Разметавшись по периметру двора, в молчании наблюдал народ, как с треском рушится баня и огненная могила поглощает роженицу. Пожар не стоило тушить: соседние дома стояли в безопасном отдалении, самый резвый огонь не достанет.
– Собаке и смерть собачья, – плюнул Пекка, нарочито небрежно отмахнувшись рукой.
И только у одного человека сердце разнесло во всю грудь при виде огненного столба, взметнувшегося в самые небеса. Пав на землю, Костя утопил лицо в грязном снегу, дабы не глядеть на преступление, порожденное его же малодушием. В голове свербело только: «Господи, Господи, Господи…»
17
Дело о гибели в огне Катерины Коргуевой и ее неродившегося ребенка расследовала республиканская прокуратура. Дотошно изучив все сопутствующие обстоятельства, следователь вынес определение о массовой белой горячке в поселке Хаапасуо Калевальского района. Наказывать было некого, и многие жители поселка злорадствовали в душе, что Катерину настигла-таки кара Божия в назидание прочей молодежи, чтоб сидели по домам, а не шлендрали где попало.
Но Косте было известно, сколь ничтожен суд человечий перед судом совести. Ни на минуту не отпускало его горькое раздумье: а что, если наяву являлась ему Катерина той ночью в июле. Тогда загубленный ребенок – его, и он, именно он, – убивец. Ведь стоило только признать дитя… Пепелище бани, которое он так и не удосужился прибрать, усугубляло муку, и всякое новое утро начиналось укором: ты убил, ты.
Обручальные кольца он всегда на веревке носил, на шее. Крест, некогда на них перелитый, как бы на свое место вернулся.
И вот когда минул год с того ночного свидания, решил Костя снова в кузнице заночевать, а вдруг… Что вдруг-то, когда Катерина в огне погибла? Но ведь по всему выходило, что было у нее две души: волчья и человечья. Он убил ее человечью душу – по неразумению своему, хотя… верно, можно было загубить волчью, тогда бы человечья жива осталась. Знать бы наперед, бросить волчью шкуру в огонь. Ан нет, просочилось зло, и теперь… что же с волчьей душой поделалось? Видать, ничего. Так и рыщет по свету Катерина в волчьем обличье, ведь оборотня только серебряная пуля берет. Ну, хоть бы и зверем диким ее повидать, испросить прощения. Да и должно же быть заклятие доброе супротив злого! Только как его теперь сыщешь?
Пораскинув мозгами, решил Костя ни с кем мыслями своими не делиться: довольно наслушался он советов. Не сказавшись никому, даже бабке, засел с вечера в кузнице. На всякий случай ружьишко с собой прихватил – только не на волка, а на человека. Мало ли кто ночами шастает. Да и кражи на комбинате участились.
Огонь теплился в горне, сходил за живую душу, – все было не так одиноко. Птицы угомонились, только ветер в ивах играл, ночь выдалась пасмурной. Не выдержав ожидания, вышел Костя во двор. Бледный диск солнца завис в тучах над озером, и чудилось, будто остановилось время. Вспомнилось Косте, что ночь-то нынче вроде особенная, когда в чаще леса папоротник синим цветом цветет и русалки хороводы водят. Хотя какие теперь русалки. Присел Костя во дворе на бочку и прислушался к ночи. На поверку-то она вышла не безмолвна, а насыщена разными тайными звуками, помимо шелеста ветра. Поди знай, кто это стучит, щелкает, цокает в кустах. Даже немного жутко сделалось.
Принялся он разговаривать вслух, чтобы ночную жуть прогнать:
– Катерина, явилась бы мне, че ли. Я-то до сих пор живой, а ты? Хорошо тебе волком бегать? Вот, батюшка говорит, не видать тебе прощения за великий грех. Так разве люди меньше волков грешны? Или волки происходят от Сатаны, а люди от Бога? Я темный человек, я не знаю! – горькое его отчаяние вылилось в крик, который неожиданно отозвался… эхом?
Костя подскочил и весь перетек в слух. И вдруг тихий протяжный стон коснулся слуха его. Так плачет истерзанная душа, потерявшая всякую надежду.
– Кто там? Кто это?
Стон повторился, и Косте стало теперь понятно, что не находит душа Катерины себе приюта, мыкается по ветру, как сухой листок, гонимая отовсюду. И прочувствовав это, Костя заплакал.
Бросившись в кузницу, сорвал он с веревки обручальные кольца, каковые последнее время на шее вместо креста носил, положил их в тигель и сунул в огонь на переплавку. Скоро пошла работа, отлил он серебряную пулю из двух колец – единственного своего богатства. Утро не успело просветлеть, как вышел он с ружьем наготове и вот – встал, обратившись лицом к темному лесу. А что дальше делать? Пробовал прочесть «Отче наш», да понял, что не знает даже этой молитвы, и тогда решил он сказать от себя:
– Господи, я человек неученый, правильно говорить не умею… Дак ты дай мне знак, или там… ну… укажи, как мне Катеринину душу из лап Сатаны вырвать. Разве по справедливости она мучается, а я, убийца ее, живу?! Может, ты уже не любишь ее, зато я люблю ее вместо тебя. А если совершила она страшный грех, такой, что за него не бывает прощения, пускай лучше я буду вечно в огне гореть. Я огня не боюсь, он мне что батька родной. И пускай я никогда не найду покоя, только успокой ты ее душу и дай ей, горемыке, приют…
Иных слов Костя не сыскал. Воцарилась в ответ ему тишина. Все обмерло кругом, но вдруг тихий ветер легко коснулся его волос, как робкое дыхание ангела. Тогда Костя постиг, что приняты слова его, сказанные от сердца.
И вот серая тень выросла меж сосен и остановилась недалече, поджидая. Костя робко приблизился, но даже сквозь утреннюю хмарь он признал Катерину в облике молодой волчицы, которая смотрела кротко, склонив голову к земле.
Костя взвел курок, целясь волчице в сердце.
Выстрел прорвал утро, черные птицы осколками брызнули в небо. Тело волчицы рухнуло оземь, и в эту минуту визг и вой разнесся по округе – стая бесов кинулась птицам вослед врассыпную, покидая облюбованную плоть.
Мертвую волчицу Костя отволок в кузницу, дабы бросить в огонь, потому что нельзя предавать оборотня земле. Все это время он чувствовал так, как будто бы выполнял обычную работу любви. Глаза его оставались сухими, и нутро больше не терзала тоска. Но стоило пламени охватить жарким объятием волчье тело, в груди у него мигом все умерло, будто жестокий огонь выел саму середку, и сердце едва трепыхалось на пепелище.
