– Стой, жена! – крикнул Костя из боязни, что она с глаз исчезнет. За руку для пущей сохранности схватил. – Ты где шлялась? Отвечай!
– Да пусти ты, дурень! Веники я ходила вязать, нынче в баню пойдем, – засмеялась Катерина.
– Другого времени не нашла? – Костя слегка сробел. – Где твои веники?
– Оставила возле бани. Идем в дом, Костя. Холодно мне.
– А ночами шастать не холодно? – подначивал себя Костя. – Говори, где была!
– Веники… – и так сладко зевнула, ну прям котенок, что Костю аж к месту пришило.
Почесал он репу. Дома суп с лосятиной, жаркое опять-таки не доели. Вечером Катерина баню стопит… Тихонько, тихонько так попятился к двери, а Катерина шмыг – и тут же в постель, и уже клубочком свернулась. Ну, стерва!
Сам не свой ходил Костя целый день, все прикидывал в уме, не пригрезилась ли та белолапая собака, что поселком к калитке чесала. Мало ли кто собаку погулять отпустил. Каждую псину в лицо не припомнишь! Едва дождался Костя обеда, ноги в руки – и прытко, прытко домой. Того и гляди, без него доедят супец. А вечером стопила Катерина баню, как и обещалась с утра. Веников напарила пахучих, мяты сушеной в бак добавила еще. Такой дух попер… Костя ноздрями потянул, а грудь аж будто крупнокалиберным прошибло навылет. У-ух!
Веселая вошла Катерина, на полок Костю повалила и веником отходила по всем косточкам. Костя лежит, искоса на жену смотрит, а сам думает ненароком: «Съест – не съест». А там забылся, поплыл, и как-то славно на душе стало, будто прежнее время вернулось, когда они с Катериной только примеривались друг к другу в любовных ласках. И телом-то она гладкая сделалась, но упругая, без жиринки, и так ласково ублажила Костю, что он и думать забыл про волчьи страшилки. Какой там на хрен волк, когда возле бани в снегу бутылочка горькой томится. И так хорошо они вдвоем приняли на грудь, Катька только пригубила, конечно. А потом еще огурчиками хрусткими закусили…
В дом возвращались уже к самой ночи. Костя задержался на крыльце перекурить, и вдруг заново царапнула ему глаза шкура, которая так и висела с утра на перилах. Вот ведь сука, обнаглела вконец! Рванулся было Костя за ней, но вдруг там, под небом, распахнутым что твой полушубок, прошибло его, что ведь он просто завидует Катерине: она-то теперь волчица вольная. А он тогда кто же? Пес цепной?
– Катерина! – заорал он так, что сосульки рухнули с крыши. – Катерина!
– Чего тебе? – она выскочила на крыльцо разгоряченная, веселая.
– Где ночами шлялась? Отвечай, жена!
– Вот чумовой! Веники…
– Врешь! – оборвал Костя строго. – Шкура тебе зачем?
– Моль завелась… – бесстыдно ляпнула Катерина.
– Видал я вчерась, как волчица драпала к дому, – напрямки попер Костя. – Неужто скучно стало в лесу?
С этих слов побледнела Катерина. Костя приподнял ее кулачищем за шкирку, оторвав от земли, и прошипел на последней злобе:
– Бегала с волками, ну? – все еще немного надеясь, что она скажет «нет».
Катерина захрипела, ткнула его кулачком в грудь: отпусти! Потом, едва ощутив ногами опору, взъярилась:
– А если и бегала я волчицей, так что тебе-то с того? Мне только жаль, что тебе не дано такого счастья отведать, что я испытала. Так и сгниешь, воли не вкусив, или от водки помрешь.
– Че ж ты, Катерина, домой воротилась, если вольготней тебе в лесу?
– Не воротилась бы, да днем я человек. А человеку и судьба человечья.
– А мне-то через тебя какая судьба, Катерина? – возопил Костя. – Я сам волком выть готов! Лучше б с мужиком застукать тебя, я бы вас обоих порешил! – и тут же осекся, вглядевшись в нее пристально. – Разве я человек, если родная жена от меня к волку сбежала?
– Зачем ты следил за мной? Жил бы себе – ничего не знал.
– Так это ты хозяйничала в овчарне? И у дяди Васи в курятнике? Это ты задрала лося?
– Лосятиной не подавился небось? – тихо сказала Катерина.
– Убирайся в лес, волчья шлюха! – воскликнул Костя в сердцах. – Пошла вон, с глаз долой! Не место тебе среди людей. Пошла, или я голыми руками тебя удавлю!
– Что же ты наделал со мной?
Катерина в отчаянии протянула ему руки, но он сильно толкнул ее в грудь. Она упала наземь с крыльца, успев схватить волчью шкуру. Костя пару раз пнул жену ногой, потом поддел за плечо и вышвырнул за калитку, плюнув вослед.
Катерина побрела прочь, всхлипывая и причитая. Но Костино сердце от слез ее не смягчилось.
Назавтра Костя до ночи разгуливал по поселку пьяный, с хомутом на шее, приставая к каждой дворняге: «Катерина, Катька!» Луна, чуть тронутая тенью с самого краешку, зырила подслеповатым глазом на безобразие, только преумножая досаду в источенной Костиной душе.
Запил Костя крепко. Дня через три, когда кузницу его просквозил холодок запустения, к Косте наведались шефы из профсоюза, уповая пристыдить и напомнить о квартальных обязательствах. Однако состояние его повергло в уныние даже видавшее виды профсоюзное начальство. Пьяный Костя сидел, высунув харю из хомута, и при этом вещал, что в округе кишмя кишат мелкие бесы, в том числе с десяток пляшет на лысине у профорга.
Тем же вечером Костю госпитализировали в поселковый фельдшерский пункт с диагнозом «белая горячка».
За сими хлопотами не сразу вспомнили о Катерине. На работу она не вышла, хотя фельдшер недавно закрыл ей больничный. Тогда кинулись к Костиной бабке: она-то покуда оставалась в трезвом уме. Однако разговор с бабкой только затемнил судьбу Костиной супружницы. Поведала бабка, что Катерина якобы сгинула в ночи аккурат накануне Костиного запоя. То есть как это сгинула? – А так, мол, и так, к волкам подалась, чего греха таить, потому что и была сама не баба, а оборотень, и клыки у ней даже шамать мешали, об ложку стукались. В общем, туда и дорога…
Госпитализировать бабку фельдшер наотрез отказался, якобы дай-то бог нам всем до ее лет дотянуть, еще и не так заговариваться начнем. По бумагам-то выходило, что бабка до революции родилась, отсюда и ее суеверья.
Делу о пропаже Костиной жены все-таки дали ход, следователь приезжал из района, шастал-вынюхивал по домам, дядю Васю таскал на допрос по поводу огнестрельного ранения, фельдшера. С фельдшера какой спрос? Он-то как раз в милицию вовремя настучал, а дядя Вася твердил одно: «В волка я стрелял, в волка!». А с Костей толковать и вовсе не было резона. Хотя разрабатывалась такая версия, что Костя из ревности жену пришил и на этой почве умом тронулся. А может, и насупротив: сперва допился до чертиков, а после жену пришил. Но где же тогда останки и следы злодеяния?
13
Немало утекло дней, прежде чем кузница сызнова ожила в Хаапасуо. Из больницы Костя вышел совсем другой человек. Нелюдим, молчалив, спиртного на дух не выносил, с мужиками не балагурил. А только знай себе железо ковал, будто несчастье свое в силу переводил.
