Участковый в поселок все-таки приезжал на дознание. Только вызвал его не Костя, а фельдшер, уверенный в том, что ранение – огнестрельное. Участковый заглянул к Катерине, однако ушел ни с чем: потерпевшая явно не хотела общаться, так же мрачно вел себя и ее муж, что смотрелось и вовсе чудно.
Дяде Васе грозила уголовная ответственность за стрельбу в населенном пункте и незаконное хранение оружия (ружьишко-то он достал по случаю на базаре). Но – заявления от потерпевшей не поступило, местное население дяде Васе явно сострадало, да и волков в самом деле расплодилось в округе до безобразия много. Поэтому дядя Вася отделался только конфискацией.
Болящая Катерина оставалась безмолвной. Рана ее затягивалась на удивление быстро. Она уже делала кое-что по дому, но – без души, просто по привычке. И было понятно, что гложет ее изнутри смертная тоска. Вечерами подолгу засиживалась она у окошка, заглядываясь на черные плеши земли, проступившей из-под талого снега. Больше-то глядеть было не на что: Костя сам проверял, не оставил ли случаем полюбовник под окошком тайные знаки. Да вроде нет, все чисто. А она чахла на глазах и лицом сделалась мертвенно-бледная, как покойница. В конце концов Косте стало ее жаль, и он однажды принес ей яблок. Катерина ела жадно, давясь, сок пенился на губах, и от этого зрелища холодок протянул Косте по хребту: уж не тронулась ли Катерина рассудком?
Завтра же на комбинате, в обед, подкатил он к Пекке Пяжиеву:
– Слышь, зашел бы все же навестить Катерину. Чай, сестра.
Пекка криво усмехнулся и процедил сквозь зубы:
– Тамбовская волчица ей сестра!
Костя остался в недоумении, не зная даже, что и ответить. Он не смыслил, как вести себя с Катериной. Сказала бы хоть слово, он бы сразу ей по морде двинул, и делу конец. Так ведь она в молчанку играет, как тут в драку полезешь?
Бабка тоже больше молчала, чураясь Катерины, но вечерами, бывало, плела она какие-то узелки, пришептывая. А как-то случилось Косте сунуться под кровать, где ящик с гвоздями стоял, глядь – а в пыльном уголку тряпичная кукла с намалеванным сердцем, и аккурат в это сердечко гвоздик вбит. Рассвирепев, кинулся Костя к бабке – та как раз во дворе возилась.
– Это че ж такое? – орет. – Это ты Катьку извела?
Бабка отвечала спокойно:
– Не Катьку, а самоё зло, серого оборотня, че с волками по лесу рыщет.
Костя, исходя гневом, принялся бабку бранить на чем свет стоит. А та в ответ посоветовала:
– Ты при случае-то на Катерину сквозь лошадиный хомут глянь попробуй. Много чего узреешь.
Ругнулся Костя, но совет-то все же запомнил. А куклу кинул в печь – и та вспыхнула разом, и огонь со свистом затянуло в трубу. После этого у бабки дня два лицо краснющее было, будто обожженное, да и неможилось ей, слегла. Ну и поделом!
Катерина зато пошла на поправку, будто он и впрямь ей гвоздь из сердца выдернул. Посвежела, только все равно чужая ходила. А там весна нахлынула, птицы затрепетали по-над окнами…
Мартовский снег увядал прям-таки на глазах, с той же скоростью возрастало пространство небосвода, сырым весенним духом тянуло со всех щелей. С возвращением солнца Катерина сделалась сама не своя, взгляд ее метался по сторонам, а ежели Костя пытался взглянуть ей в глаза – мигом увиливала, ускользала. Вставала она ни свет ни заря, но никуда не отлучалась, хоть Костя пару раз и просыпался в пустой постели, но тут же находил Катерину на кухне или в сенях, где она что-то беспрестанно латала или переставляла с места на место.
И все-таки, через пень-колоду, жизнь катилась вперед, и Костя порой подумывал: ну и пусть! Бок о бок с холодной молчаливой женой, в неуютном доме… Но ведь у них впереди еще оставалось время. Куда торопиться? Не может же продолжаться вечно ледяная молчанка, когда-нибудь да прорвет! Ничего, они еще поживут!
Свежим вечером, когда серо-прозрачные сумерки за окном размыли двор, они с Катериной пили на кухне чай – в спокойствии и молчании. И вот среди привычных, бытовых звуков с улицы наметился вкрадчивый далекий вой. Сперва еле слышный, зыбкий, как мираж, едва отличимый от гудения ветра в трубе, он вдруг резко вырос. И даже Костя сумел распознать в упористом вое призыв – сильнее страха, сильнее самой смерти, и волосы на его голове приподнялись от трепета перед тем, чего он никак не мог разуметь, но вдруг явно увидал дикий огонек, занявшийся в глазах жены. В прорези рта почудился ему хищный оскал, и так подумалось: неужели вот эти же уста, что некогда он страстно целовал…
– Варенье бери, весной витамины нужны, – сказала Катерина.
Тьфу ты, проскочила морока! Костя перевел дух.
А на следующий день притянула Катерина домой огромный шмат лосиного мяса. Отбрехалась, мол, гуманитарная помощь работникам соцучерждений. А Костя видит, что мясцо-то парное, не мороженое, да и охота на лосей запрещена покуда: лосихи как раз рожают. Понимал Костя, что брешет жена, но суп трескал за обе щеки, и жаркое лосиное с картошкой под стопку водки хорошо пошло. Хавал Костя халявную лосятину беззастенчиво, как изголодавшийся пес, и сам презирал себя за это. Однако жрал, жрал с жадностью, причавкивая смачно. А бабка только бульону отведала – зубов-то нет, – но и та осталась довольна.
Что ж, брюхо добра не помнит. Ближе к ночи Костя опять вознамерился супчику похлебать, уж больно сытен, да на второй ложке задумался. Отодвинув миску, плотно зашторил окна, раза три проверил, защелкнуты ли запоры. Спать улегся он, прижав собой Катерину к стенке, чтобы наверняка проснуться, если соберется она сбежать. Хотя предосторожность была, очевидно, лишней: Костя намеревался глаз не сомкнуть, но выследить ее козни.
И вот лунный свет проник в щелку штор, беспокойно зашевелилась во сне Катерина. Костя обхватил ее руками, плотно примкнув к себе, не желая отдавать никому, кто бы ни явился в ночи за ней – ни зверю, ни человеку. Убедившись в безопасности, он наконец смежил веки, и – тут же глубокий черный сон поглотил целиком его сознание, как мутная река, не оставив ни волоска на поверхности.
Костя вынырнул из сна под самый рассвет, не понимая, куда же утекло время ночи. На том месте, где спала Катерина, в матрасе вдавлена была холодная яма. Костя вскочил, все еще лелея надежду, что она на кухне или в сенях, и все же отсутствие жены ощущалось почти кожей, вернее, как будто бы с Кости именно содрали кожу… Бабка покряхтывала на печи. Костя не хотел тормошить ее, но все же вспомнил заклятье: взглянуть на Катерину через хомут.
Хомут висел в сенях на крюке еще с тех пор, когда Коргуевы держали кобылу. Он был уже не потребен, просто лень было снять да отдать кому. Хотя и отдать-то нынче было некому. В отчаянии сволок Костя с крюка хомут, заросший пылью, и тотчас, даже не удосужившись отряхнуть, напялил себе на шею. Расчихавшись, вымахнул на крыльцо и принялся по сторонам глазеть, нет ли где Катерины. Не видать ни души, пусто окрест, да и кого в такую рань на двор понесет. Вот только большая собака по улице чешет, да и прямиком к скале. Скачками, скачками, к самой калитке подлетела, толкнула лапами, и на тебе! – уже во дворе. Костя плюнул в сердцах. Вот наваждение! Сдернул с шеи хомут, проморгался, глядь – Катерина сама стоит. В сорочке, волосы раскосмачены, запыхалась. А на крыльце висит волчья шкура.
