– Подумаешь, чаем напоил, благодетель! Горемычную пригрел, да?
Нырнув в сапоги, едва запахнув курточку, Катерина метнулась во двор, снова выскользнув из Костиных рук. Он несуразно, неловко пытался поймать ее, как котенка, но лапал только воздух. Она ринулась за калитку и – оступилась, охнув, упала на колени в самую грязь. Опомнившись, Костя подскочил, неуклюже подхватил Катерину под локоть.
– Ну че ты, дурочка, испугалась?
– Сам ты дурак, дурак! – Катерина в отчаянии бессилия стукнула грязным кулачком Костю в грудь и вдруг, всхлипнув, зарылась в него лицом. – Ты дурак, ничего-ничего не знаешь…
– Да я, блин… че еще я не знаю? – Костя ощущал себя и впрямь по-дурацки.
– Не знаешь, да, ты не знаешь…
– Ну не знаю я!
– Все кругом знали, а ты теперь не знаешь!
– Да че случилось-то? Скажи толком!
– Тогда… давно, я еще в школе училась…
– Ну!
– Я любила тебя. Тебя одного.
– Как? – опешив, Костя едва перевел дыхание. – Как любила? Ты ж маленькая была!
– Маленькая, да. Только я ни на кого другого и не глядела! Потом в училище поступила, хотела забыть, с парнями нарочно гуляла, ан нет, перед глазами все ты, ты…
Костю нежданно прошибла вина – не только перед этой девчонкой, но почему-то перед всеми людьми сразу. Как будто бы он до сих пор жил не так, как ему предписывалось исконно.
– Не провожай меня, не надо, сама добреду, – Катерина проворно выскользнула из Костных рук и вскоре была уже под скалой, на дороге.
4
Бабка кровожадно кромсала ножом курицу, поварчивая между делом:
– Пяжиевых-то я хорошо помню, и все проделки их тож. До войны в поселке человек пятнадцать их было, и все колдуны. В тридцать девятом на Ивана Купалу колхозную скотину кто потравил? Председателя тогда расстреляли, а все Пяжиевских рук дело. Сами-то кучеряво жили. Старуха Пяжиева на руку скора была. Ей огород вскопать – что тебе стакан в горло залить. Колдунья, знамо дело. Ведьмаки с работой шибче обычного человека справляются, потому что бесы у них в подмастерьях. Вон Пяжиев-старший, Пекин отец, дневную норму на комбинате в два с половиной раза перекрывал. Еще и на доске почета висел. Другой пока раскочегарится, а у того с утра все горело в руках. Ясно, колдун…
Бабка осеклась: не сболтнуть бы лишку. Вот сейчас, когда в окно пялился синеватый мартовский вечер, подернутый облачной поволокой, вспомнились ей глубокие очи Мавры Пяжиевой, которая прежде трех мужей извела одного за другим. Первый в финскую сгинул, второго в Отечественную убили. Тогда Мавра себе молодого инвалида взяла, без ноги, дак этот по весне провалился под лед. Тут-то подлюка на Костиного деда Игнатия глаз положила. Крепкий был мужик, с войны в орденах пришел и на комбинат парторгом устроился. Ну, как его застукали с Маврой, естественно, выговор за аморалку… Бабка, вспомнив об этом, аж себя, молодуху, пожалела и украдкой смахнула слезу. Помогла родная партия, вернула детям отца, только с той поры она сама-то с тела стекла и волосы вылезли наполовину. Игнатий хоть и гоготал над ней, но от вида жениной неприглядности тайком к бутылке тянулся. Ну а по весне намылился муженек крыльцо поправить, гнилую доску сменить. Сунулся под ступеньки – глядь, а там кукла тряпичная, и самое сердце ее иголкой проткнуто. Он как увидел – возопил, и в печь тую куклу прямо мордой, мордой!..
– Ну а Катерина-то тут при чем? – Костя будто подслушал бабкины мысли.
– А то ни при чем! – выдернулась бабка. – Экий ты бестолковый. Колдуны силу по наследству передают. К матери Катерининой девки ворожить бегали, пока та зубы не потеряла. В зубах, слышь, ихня сила. Потом, Катерина твоя с лица бледна, как покойница. Это-от тоже примета.
– Да ладно тебе пули лить. И с чегой-то она моя?
– А то нет! Я-то вижу, что тебя зацепило. Ой, гляди, приворотит – не рад будешь.
– Нет, че ты: сразу и приворотит. Я… это… я вроде сам, – соскользнуло у Кости с языка, и тут же он постиг, что да, зацепило, зацепило – помимо его воли. И что тоска, когтившая с недавних пор середку, обрела точный образ: тоской его была Катерина.
В пятницу, под завязку трудовой недели, как раз накануне охоты, поселковые мужики во укрепление бесстрашия втихую прикладывались к горькой уже в обед.
Костя после смены причесал кудри и в распахнутом полушубке, дабы крест на груди отчеркнул его природную стать, пустился к комбинатовскому садику. Катерины во дворе не было, отсутствовали и дети. Промаявшись четверть часа в зряшном ожидании, Костя скумекал, а ну как в пятницу сокращенный рабочий день и ребятню разбирают пораньше. Отступать, однако, не хотелось.
В садике погасло три окна, и двор окунулся в тусклые сумерки. Костя натужился, без остатка перетекая в зрение. Входная дверь выказала некоторое движение, и вот на дорожке возникла Катерина. Костя различал только ее силуэт, но легкая быстрая поступь выдавала ее.
– Катерина! – Костя не смог унять радости.
Она остановилась:
– Ты?
– Я. Да и видела же ты меня из окошка, поди.
– Видела. Ну и что? – Катерина пожала плечами.
– Завтра волка бить пойдем, – сказал Костя просто дабы поддержать беседу.
– Ну и что?
– Хочешь, шкуру тебе добуду? На пол постелешь. Нынче модно вроде.
Катерина засмеялась в голос.
– Че ж тогда тебе надо? – Костино нетерпение хлынуло через край.
– Мне? Да мне, Костенька, ничего не надо.
– Ну как? Говорила же ты мне… ну это… вроде ты… по мне сохла.
– Сохла! Да когда ж это было? Сто лет назад, – ее теплое дыхание было столь близко, что Костя почти перехватывал его по ветру, и от этого тоска в груди когтила с новой силой.
– Ну, не сто, положим, а чуток поменьше, – он перешел на шепот. – Че, нынче я плох для тебя заделался? Катерина! – Костя распахнул немалые свои руки, перекрыв ей дорогу, а попутно и весь прочий мир. – Хошь верь, хошь нет, а я последние дни брожу сам не свой. Водка в горло нейдет. Как тебя вспомню, так и жить невмоготу. Ты только скажи, Катерина, не томи, скажи! Да или нет?
В оголенных кронах дерев пронзительно гуднул ветер.
5
Кроткая ожидала приплод. Поступь ее сделалась тяжкой, и мокрый, грузный снег сдерживал прыть, прилепляясь к когтям. Бежала она будто на усаженных занозами лапах. Черный шел впереди, оглядываясь. Кроткая была волчицей стреляной, и все же нынешняя затяжная весна надорвала ее силы. Гнусная ругня псов, покуда насилу слышная, понуждала сняться и уносить головы. Черный знал, что вот-вот загонщики откроют шум, тогда надлежит смудрить, не нестись сломя голову вперед, а замести в сторону, вбок, лед на озере еще довольно справен и выдержит борзый бег. За ночь он успел проведать, что давеча стрелки основались глубоко в лесу, на заимке, с тем чтобы поутру распялить цепь от дороги до самого берега. Так уже приключалось однажды, несколько зим назад, когда удалось уйти льдом через озеро.
