– Как это тетку съел? – Наденька ни жива ни мертва лежала и не представляла даже, что ей делать. Выбраться из постели и сбежать от людоеда к маме? Но ведь на улице так темно! Только страшная темно-желтая луна освещала Петуховку, затекая в просвет штор и дальше, в приоткрытую дверцу огромного шкафа, в котором висел сталинский китель Петра Николаевича…
– Глупая! Ты и поверила? – рассмеялся Вадим. – Да это же просто сказка такая на ночь. Не бойся, я же добрый. А ты слишком легковерная, Наденька, нельзя же так!
– А про себя напраслину такую городить разве можно? – сквозь слезы пролепетала Наденька.
– Да врать я не умею, а вот фантазировать люблю. Фантазия дает человеку свободу. Знаешь, рассказик есть такой у Чехова, кажется. Померла у почтмейстера молодая жена, сидит он за поминальным столом и рассказывает гостям, что пуще всего любил ее за абсолютную верность. А гости недоверчиво так переглядываются, мол, знаем мы эту верность. Тогда почтмейстер признался, что сам же распространил по городу нехороший слух. Намеренно говорил каждому, что жена его Алена сожительствует с полицмейстером Залихватским. И всякий сразу же понимал, что на Алену и заглядываться не стоит – полицмейстер пять протоколов составит, и беды не оберешься. И гости в результате очень разочарованы были…
Смысл отсылки к классику Наденька поняла только на следующее утро, по пути в школу, когда, невыспавшаяся, чапала в резиновых сапогах по петуховской грязюке. Это что же, Вадим намеренно себя чудовищем выставляет, чтобы никто на нее, Наденьку, видов не имел? Какую же свободу дает ему эта его фантазия? И вообще, разве кто позарится на школьную учительницу русского языка с оттопыренными ушами да еще в резиновых сапогах? Новые сапожки-то до заморозков не надеть! Наденька каждое утро придирчиво рассматривала себя в зеркале огромного шкафа. Худенькая девочка в зеркале больше походила на старшеклассницу, чем на учительницу, несмотря на накрашенные глаза и перманентную завивку, которую пришлось сделать еще из практических соображений, чтобы не так часто мыть голову. В тазике волосы промывались плохо, да и споласкивать их воды не напасешься.
Нет, если разобраться, с Вадимом было нескучно. Только вот курил он много, с самого утра и до самой ночи. И засыпал с сигаретой, и вставал – тут же за сигаретой тянулся. Наденьке это было неприятно, и даже в школе ей стали замечания делать, что не следует педагогу так много курить – тянуло от нее за версту табаком, как от грузчика. От волос тянуло и от одежды, которая теперь висела в огромном шкафу с зеркальными дверцами рядом со сталинским кителем. И жаловалась она Вадиму, а тот отвечал, что он уже сформировался как личность, как там в учебниках пишут, и от привычек своих отказываться не собирается.
Еще существовала проблема еды. В глобальном смысле она касалась всех, причем на памяти Наденьки так было всегда. Мама умудрялась варить какие-то супчики из сущика или рыбных консервов, но с Вадимом это не проходило. Его надо было кормить по-настоящему, а не сущиком или блинчиками с вареньем. Да, именно: «Я жрать хочу, а ты меня блинами кормишь». В магазине, конечно, лежали на полках огромные кубы маргарина и комбижира, продавался томатный сок в трехлитровых банках и подсахаренная вода под названием «Березовый сок». Еще торговали очень полезной морской капустой, по поводу которой Наденькина школьная подруга придумала устраивать дегустации прямо в гастрономе. Она окончила Ленинградский институт торговли и вернулась домой в качестве завмагазином. А еще она иногда подбрасывала Наденьке дефицитной докторской колбасы, которой в свободной продаже просто не было. Впрочем, ничего другого, что можно было поесть, в магазине тоже не было, все это надо было достать. А Наденьку в университете научили только книжки читать и обсуждать прочитанное. Иного Наденька толком не умела, тем более что касалось всякого дефицита.
Однажды Вадим решил Наденьку немного жизни подучить. Машина песку понадобилась Петру Николаевичу для огорода. Грядки у него знатные были, на них даже капуста по осени росла, кудрявая такая, похожая на огромные зеленые розы. Так вот кое-что присыпать надо было песком, чтобы сорняк не лез. А откуда столько песку возьмешь? Вопрос решался очень просто: через Старую Петуховку самосвалы возили песок в промзону, на самую оконечность города. И если встать на обочине с талонами на водку, раскинув их веером, то очень даже вероятно этот песок заполучить в огород. Поскольку школьный день заканчивался рано, именно Наденьке нужно было на обочине с талонами встать, чтобы грузовик с песком поймать. Ну, встала она на обочине возле поворота на промзону. Грузовики мимо проносятся, из-под колес грязь летит, никто на нее внимания не обращает. Потом один притормозил: чего надо-то?
– Да вот, – Наденька отвечает, – у вас машина песку, а у меня талоны на водку.
– Садись давай, – водила ответил, как будто сплюнул. Он вообще говорил грубо и отрывисто и так же грубо с места рванул, развернулся на перекрестке, но опять затормозил и пристроил грузовик на пустынном пятачке. – Тут талонами не отделаешься. Давай, только по-быстрому.
Наденька постеснялась спросить, что еще ему кроме талонов нужно, только молча сидела, теребя пальцами талоны. А водила тем временем ширинку расстегнул…
Как ее из грузовика выдуло, Наденька и не помнила, и как потом бежала прочь, меся резиновыми сапогами грязь. Очнулась только возле калитки. В дом вошла, прямиком на кухню, мятые талоны на стол бросила:
– Все. Не будет вам никакого песку.
Петр Николаевич что-то проворчал под нос, вроде «все не слава богу», и отправился в свой огород, а Вадим усмехнулся немного зло.
Наденька бессильно опустилась на стул возле окна. На кухне было тепло, на плите дышала горячая картошка, присыпанная укропом. И то, что только что с ней случилось, показалось вовсе из параллельной реальности, будто не из ее жизни. Хорошо, что этого не видела ее мама. И вообще никто из ее знакомых. Наденьке впервые захотелось выругаться вслух, но она промолчала. Во-первых, потому что ругаться не умела вовсе, губы у нее не складывались, чтобы ругательство произнести. Во-вторых, она бы тут же раскаялась в том, что сказала. Даже не потому, что была слишком кроткая, а так всегда получалось, что стоило ей начать мысленно анализировать ссору, как вывод напрашивался, что она сама же во всем виновата. Ну, не так с самого начала с этим водилой себя повела, вот он и вообразил себе неизвестно что.
Посидела на кухне, послушала, как ворчит электрический самовар, выпила чаю с клубничным вареньем – Петр Николаевич наварил, – оттаяла и подумала, что ничего же, в сущности, не произошло. Подумаешь, какой-то водила пристал. Но на трассу она больше не пойдет, вот уж дудки. Да неужели она так выглядит, что любой шоферюга… Это же какие примитивные инстинкты движут человеком, если он ничего не понимает, кроме секса, секса, секса. А ведь в школе тоже учился, поэзию там всякую проходил.
Ей даже не хотелось плакать, хотя еще месяц назад она бы в этой ситуации точно заплакала, потому что семейная жизнь оказалась вовсе не такой, какой представлялась. Где она видела эту семейную жизнь, кроме как в кино? Она же не знала, что мужчина все время хочет есть, а еда покупается за деньги, которых едва-едва на эту еду хватает и больше ни на что. Статеек больше она не писала, гонораров, соответственно, не было, приходилось пробавляться не ахти какими зарплатами – школьной и редакционной. Однако главное разочарование состояло вовсе не в этом. В конце концов, все вокруг жили далеко не богато, однако жили. И даже умели радоваться тому малому, что имели. Однако Наденька изначально плохо представляла, как это – каждую ночь делить с мужчиной постель. Пропуском в это таинство почему-то служило свидетельство о браке, которое в загсе выдала им обыкновенная тетка с квадратным лицом, и вот благодаря этой бумажке ее строгая мама наконец смирилась с мыслью, что Наденька теперь будет спать с мужчиной. То есть Наденьке просто-напросто выдали справку, которая разрешила ей безнаказанно заниматься сексом, и само это уже казалось более чем странным. Вдобавок Вадим безбожно храпел, а когда и бессовестно пускал ветра прямо под одеяло, отшучиваясь, что это просто непосредственность Сопуна. Наденька подумала невзначай, что совершенно правильно осталась при своей фамилии Балагурова, хотя подозревала, что ее все равно за глаза будут звать Сопунихой. Однако пока что прозвище не приклеилось.
