И опять лужицы сковал хрупкий ледок, и дыхание поутру обозначалось в воздухе клубами белого пара. Всякое дыхание пыталось проявить себя в мире: я есть, я здесь, я живу, чувствую боль и трепет. Однажды утром во дворе редакции к ней подошла большая черная собака с округлым тугим животом, до отказа набитым щенками. Сука что-то кротко протявкала-проскулила, будто бы обращаясь именно к ней, Наденьке, и Наденьке что-то такое смутно припомнилось. Но что? Она несколько раз оглянулась на собаку и уже на ступеньках редакции подумала, что надо бы как-то подкормить эту собаку, наверняка она обитает где-то поблизости. Куда денется она со щенками, когда выпадет снег? А теперь впереди только ветер и снег… Фраза зацепила. Наденька едва добежала до своего стола.
Нет, теперь впереди только ветер и снег.
И насмешки. А стоит ли дальше так жить?
Грех унынья, оправданный, впрочем, вполне,
Если прежнюю жизнь без конца ворошить.
В ней плевки поцелуев, разящих вином,
Послевкусие, горькой любви атавизм,
Пережитки надежды. Не все ли равно?
Неужели оно называется жизнь?
На задворках любви прорастают цветы
Среди сорной травы, среди мертвых камней,
Там манящие маки разинули рты
И безмолвно поют в утешение мне.
Там гуляют собаки стоглазой толпой,
Удивительно нежно глядят на меня
Кобели, увлекая хвостом за собой,
Чтоб остатки любви до конца разменять.
И какая-то сучка, чей жалкий живот
Безнадежно исполнен хвостатых ребят,
Материнского счастья безропотно ждет.
Почему так же просто не радуюсь я?
Еще одно стихотворение в будущий сборник. Ну и что? Кто обрадуется, что наконец-то у нее выйдет книжка, кроме разве что мамы? Ну, еще в местной газете напишут, в отделе культурных новостей, что такого-то числа состоялась презентация поэтической книжки…
В редакции царило затишье. Сдав очередной номер в печать, Саша-Сократ уехал в санаторий, деятельность замерла, впрочем, и при нем она не бывала бурной. Так, наведывались авторы, которым было что сказать человечеству, как они полагали. Однако почти ничего яркого, свежего… Можно было спокойно заниматься своими делами, высиживая в кабинете отпущенные на работу часы, пить чай с печеньем и созерцать, как за окном по осени затухала жизнь.
Однажды явился Вадим Сопун. Ворвался странно веселый, яркий, в ковбойской шляпе и остроносых «казаках», купленных явно на барахолке. Сказал, что принес статью, которую Наденьке следовало во что бы то ни стало протолкнуть в печать, пока Саша-Сократ отдыхает, потому что Саша трус и подхалим, лижет задницу местному начальству из страха, что журнал закроют. А журнал неминуемо закроют, потому что читать в нем нечего, кроме маразматических мемуаров и жидкой прозы, похожей на столовский супчик, – вроде плещется в тарелке, а не насытишься…
– Давай сюда, – коротко и сухо ответила Наденька.
Она пока что только убедилась в том, что Сопун вернулся домой, потерпев в столице окончательное фиаско, и что клоунский его наряд был своеобразной реакцией на это фиаско. Наденьке рассказывали еще летом, что после развода со своей музыкантшей ему оказалось попросту негде жить, снимать квартиру в Москве было не по карману, постоянной работы так и не нашлось, перебивался случайными заработками… В общем, банальнейшая и вполне предсказуемая история. Провинция все же крепко держала своих сыновей, не позволяя им выпорхнуть в большой мир и расправить крылья. Рано или поздно они возвращались, кляня на чем свет провинциальную скуку, глупость и бездарность местной жизни, однако в иных краях приходились и вовсе не ко двору. А теперь и в родном городе Сопуна на работу никто не брал, поэтому квартиру ему приходилось по-прежнему сдавать, а жить в отцовском доме на Старой Петуховке с дровами и водокачкой через квартал. И что толку человеку от трудов его?.. Нет, какая дурная, бесконечная получалась круговерть. Что же, сколько ни рыпайся, а все равно окажешься на прежнем месте, там, откуда так хотел вырваться. И то, что ты лелеял в мечтах, рано или поздно разбивается «о деревянную жопу реальности», как точно подметил один местный классик, автор «Северных зорь», хотя «жопу» в печать, конечно, не пропустили, нашли какой-то постный эквивалент…
Сопун писал о том, что министерство культуры должно быть уничтожено как орган абсолютно бесполезный, а высвободившиеся деньги следует отдать непосредственно деятелям культуры. В этом он, вероятнее всего, был прав, однако «Северные зори» финансировались именно министерством культуры, поэтому пилить сук, на котором сидишь… А дальше Сопун распространялся по поводу обкомовских шлюх, которые еще при советской власти шли в культурное начальство, потому что проституция только слегка видоизменилась с языческих времен. «До 35–40 лет партфункционерок использовали в обкомах и райкомах КПСС и ВЛКСМ по прямому предназначению. Потом их надо было куда-то девать. А куда? На фабрику валяной обуви директором не поставишь – глупые эти партфункционерки еще провалят госплан. Поэтому только в культуру. Так подержанные обкомовские шлюхи становились директорами музеев, библиотек и прочих объектов соцкультбыта, а затем плавно перемещались в министерство на вакантные должности и начинали обучать несознательную богему, как правильно писать рассказы и картины, ставить спектакли…» И опять Наденьку охватило это ощущение гигантской ленты Мебиуса, по которой все они, оказывается, так и продолжали двигаться в невозможности выскочить, разбегались и снова сталкивались друг с другом, бесконечно возвращаясь к одному и тому же… Да что же он зациклился на этих обкомовских шлюхах! Советская власть давно кончилась, бороться вроде бы больше не с чем.
Наденька понимала, что ей придется как-то объясняться с Вадимом, потому что он принес статью именно ей, очевидно полагаясь на ее смелость и какие-то скрытые возможности. Хотя Надежда Эдуардовна при всем желании не могла протолкнуть в печать ни одну статью через голову Саши-Сократа, а ему действительно не стоило даже показывать сочинение Вадима Сопуна, потому что культурное начальство ценило его за покладистость и неимение собственного мнения, отличного от мнения этого самого начальства. По большому счету Вадим Сопун и не умел писать публицистику. Он попросту копался в загаженном внутреннем мирке, выставляя на всеобщее обозрение мелочные едкие обиды. Наденьке вспомнились Вадимовы грязные трусы, которые Кирюха Подойников однажды обнаружил у нее под диваном. Примерно такое же чувство вызывала эта статья, ее хотелось отправить в корзину с грязным бельем, а не на журнальную полосу. И с какой стати Наденька должна способствовать публикации? Но ведь Вадим явно давал понять, что именно Наденька должна правдами или неправдами обнародовать теорию обкомовских шлюх. Можно, конечно, свалить все на Сашу-Сократа, что он, а не Наденька, в конце концов, решает судьбу каждой строчки, но это было бы чересчур трусливо и даже нечестно, потому что Наденька научилась отвечать за себя и за журнал в целом.
Когда Вадим заглянул к ней через три дня, мячкая в руках ковбойскую шляпу и тем самым невольно выдавая свое волнение, Наденька ответила прямо, что ни один редактор в здравом уме эту статью публиковать не возьмется, потому что это верное судебное разбирательство, а приведенные доводы весьма умозрительны и недоказуемы… Вадим, не дослушав ее, надел шляпу, потом, чуть помедлив, приподнял ее в знак прощания и молча вышел. Однако, перекурив на лестнице, вернулся и произнес без прелюдий:
