Он не так давно вышел из Вологодской колонии, где оказался «за сбыт и распространение» и куда по подписке поступали «Северные зори». По этой статье в колонии сидели далеко не урки, а люди вполне вменяемые и где-то даже интеллектуальные, употребляющие гашиш вкупе с занятиями восточной философией. Поэтому «Северные зори» там ждали с нетерпением, как привет с воли. Однажды так прямо по радио заявили: «“Северные зори” читают не только в библиотеках, но даже в колониях и тюрьмах».
– Почему у тебя в стихах одни несчастья и разбитые сердца? – спросил Кирюха, как будто они расстались только вчера.
– Специфика жанра, – Наденька пыталась не выдавать своего волнения. – Иначе нельзя.
– А я-то думаю, чего это я женщинам нравлюсь. А им просто необходимо страдание. И все же я не могу вообразить, что я тебе нужен.
«Сдался ты мне!» – подумала Наденька.
– Ты хорошо одета, тебе каждый месяц с неба падает копейка…
– Не с неба. Я на работу хожу, между прочим.
– Я тоже сперва устроился контролером в туалет при автовокзале. А потом меня сократили, и я пока на бирже как безработный, пособие получаю.
– Выходит, это тебе копейка падает с неба, а не мне, – Наденька зачем-то впуталась в этот бессмысленный разговор и уже сама понимала, что ее затягивает проклятая воронка, как тогда, во дворе магазина.
– Крутишься как белка в колесе каждый день. И тебе это нравится?
– Если я остановлюсь, уже не смогу начать сначала, – зачем-то опять ответила Наденька.
– Я-то ведь смог.
Что смог? Контролером работать в туалете? Наденьке так и хотелось обломать его глупую спесь, однако он, похоже, гордился своей биографией.
Кирюха сказал, что в тюрьме написал повесть о том, как сидел в тюрьме. И что все, кто успел ее к этому времени прочесть, плакали и в один голос твердили, что это бомба, которая может разнести прежние представления о литературе как о чем-то чрезвычайно занудном и трудночитаемом, как вот эти ее стишки о разбитом сердце. Потому что надо не ныть, а самоутверждаться в любом месте, где б ты ни оказался по воле случая или начальства.
На этих словах Наденькино сердце действительно заныло.
– Ладно, оставь, я прочту, – она ответила устало, потому что ее действительно утомил этот бессмысленный разговор. Ничего особенного от Кирюхиной повести она не ждала.
– Прочтешь? Точно? – он пристально буравил ее глазами.
– Я же в редакции работаю, поэтому даже если не хочу, то прочту.
Он выложил на стол мятую, неаккуратную рукопись, всю в жирных пятнах, как будто на ней обедали.
– А в электронном виде нет? – спросила она по привычке и тут же поняла бессмысленность вопроса.
Кирюха пожал плечами.
– Ну, я дня через три зайду? – в глазах его сквозила надежда на грани отчаяния, хотя он наверняка не хотел себя выдать.
– Да, – коротко отрубив, Наденька уставилась в рукопись, давая понять, что говорить больше не о чем.
Кирюхина повесть начиналась с того, как заключенных везут в колонию в спецвагоне и какая пронзительная грусть стоит в глазах бритоголовых мужчин, когда они глядят из окон на случайных девиц на перронах промежуточных станций. Им нельзя покидать вагон, и от этого они чувствуют себя обманутыми.
«Как странно, обманутыми, – Наденька споткнулась на этом слове. – А разве они ожидали от тюрьмы чего-то особенного?»
Да, ожидали. Отверженность сперва отдавала романтикой и некой горделивой бедой, однако скоро обернулась банальной несвободой, внутри которой шла своя сокрытая жизнь. Смысл ее в основном состоял в том, чтобы перетерпеть саму себя, впрочем, большинство людей на воле практически так же ожидали, когда же кончится один день и начнется другой. Работа, паек, параша – и более ничего. Ну, еще изредка кино в качестве поощрения, во время которого, именно если показывали эротические сцены, мог случиться непроизвольный оргазм…
На этом месте Наденька наконец поверила, что текст написал Кирюха. Было в нем странное сочетание документальной точности, свойственной людям с журналистским образованием – они вообще почти не умеют выдумывать, – и бесстыдной развязности, свойственной Кирюхе Подойникову. Может быть, именно ее он в свое время называл непризнанием границ. А дальше следовало отступление о мире детства, который в тюрьме окончательно умирал. Но если человек вспоминал и писал о нем, это означало, что для конкретного заключенного этот мир не окончательно умер, а просто сбежался в горошину и затаился глубоко внутри, в самом средостении.
Рукопись отдавала пороком. Не смердела, но и не благоухала, запах порока был чем-то средним между тем и этим, подобный аромату прелой сирени перед началом ее увядания. Сюжет буксовал. Повесть представляла собой скорее физиологический очерк, причем уже в середине чувствовалась явная усталость автора, перебивка дыхания. Кирюха был спринтером, его хватало только на отчаянный рывок, марафонская дистанция оказалась ему не по силам.
«Очень жаль», – почти вслух произнесла Наденька, отложив рукопись. И все-таки это был другой Кирюха. Или же она плохо успела узнать его тогда. Да где там успела за несколько коротких встреч, во время которых они почти не разговаривали, а только потребляли друг друга, чувствуя в этом насущную необходимость. Теперь из прошлых свиданий и этой рукописи выплавилась странная физиономия любви. Кажется, когда-то очень давно Наденька смотрела французский фильм, который так и назывался – «Физиономия любви», так вот теперь она не могла подобрать происходящему иного названия, причем эта физиономия еще и намекала на возможное счастье, хотя трезвым умом Наденька понимала, что никакого счастья с Кирюхой состояться не может. Ну а с кем тогда может? Почему у нее до сих пор ничего не получалось с так называемыми нормальными людьми? Может быть, была в ней изначально несовместимость с тем, что считалось нормой?
Кирюха позвонил в редакцию через три дня и произнес явно заранее заготовленную фразу:
– Я имею нахальство думать, что родился только для того, чтобы написать эту книгу.
Наденька поняла, что Кирюха говорит это, полный надежды и страха. Ему полагалось добавить, что для сюжета необходимо, чтобы он умер. Это действительно во многом спасло бы сюжет, однако он ничего такого не сказал, и Наденька ответила довольно резко:
– Слушай, еще ни одни автор не заявил с порога: «Я вам тут очередную ерунду притащил». Сюда приходят исключительно гении…
Кирюха тут же повесил трубку. Однако в конце дня, покидая редакцию, Наденька заметила, что он стоит на противоположной стороне улицы и поворачивает вслед за ней лицо, как подсолнух за солнцем. Ей хотелось бежать от него куда глаза глядят, потому что все это было бессмысленно. С другой стороны, зачем бежать? Было ее смятение, вызванное глуховатым подспудным страхом неизвестно чего. Но если для нее это последний шанс родить ребенка? До сих пор у нее это тоже не получалось, хотя она уже давно не предохранялась и даже была готова к тому, чтобы родить без мужа. Зачем вообще нужен этот муж? Выросла же она сама без отца. Ведь выросла же! За несколько минут она успела придумать какую-то гипотетическую жизнь и даже прожить ее. Она создала фантом, в центре которого был Кирюха Подойников со стройной фигурой и широкими плечами. Ее толкала к нему странная сила, которой сопротивлялись разум и зависимость от общественного мнения. Она могла бы подойти к нему и сказать: «Да черт с ней, с этой рукописью. Признайся честно, что ты пришел ко мне». Однако она просто окликнула его, подошла и сказала выверенно невозмутимо, что он напрасно обиделся, все не так страшно. Начало вообще написано замечательно, а потом интерес постепенно уходит, потому что нет развития действия…
