Потом вернулся Вадим, и они принялись обсуждать рецензию секции детской литературы СП, в которой последнюю повесть Вадима назвали антисоветской.
* * *
Следующий день начался для Наденьки головной болью, и она так поняла, что это и есть похмелье. Вроде бы надо пить рассол или кефир, но ничего такого дома не оказалось, и она отправилась в школу к первому уроку, глубоко переживая происшествие. Ладно напиваются всякие там бичи. Но как похмелье могло приключиться с ней? Ее пошатывало, когда она вошла в класс, и обсуждать с детьми творчество Некрасова сделалось откровенно странно. Вообще все вокруг сделалось почти безразличным, Наденьке хотелось только, чтобы прошла дурнота и чтобы наконец кончился этот учебный день, а там она как-нибудь доползет домой и рухнет в постель…
После третьего урока Наденьку вызвала Шкатулочка. Ничего хорошего от разговора с завучем Наденька не ожидала, естественно, но ей было уже откровенно наплевать на все доводы, которые Шкатулочка могла привести по тому случаю, что учительница русского и литературы не только курит, но и пьет. И на урок является с похмелья, с головной болью.
Едва Наденька присела на стул напротив Шкатулочки, грозно восседавшей в кресле, как завуч огорошила вопросом:
– Ты когда выходишь в декрет?
– Что? – Наденька подумала, что ослышалась.
– Только не говори, что не собираешься, у меня глаз наметан.
– Нет, что вы, ничего такого…
Наденьке сделалось откровенно стыдно за себя, за то, что ее похмелье Шкатулочка приняла за признаки беременности. А вдруг действительно?.. Нет, Наденька еще даже не думала об этом.
– Ну, смотри, – Шкатулочка посмотрела на нее с некоторой укоризной. – Ребенок в любом случае не помешает.
«В каком это любом случае?» – подумала Наденька, но дурнота помешала ей рассмотреть эти случаи.
– В очереди на квартиру стоите? – Шкатулочка задала очередной странный вопрос.
– Вроде бы… – Наденька пожала плечами. – Отец Вадима ветеран войны, он в очереди уже много лет…
– Вроде бы… Ну и ответ. Нельзя же, милочка, так бездумно распоряжаться собственной жизнью, пусть ее даже впереди очень много. На Старой Петуховке не житье, а мученье, будто сама не знаешь. Дров наколоть, воды принести… Как при царе-батюшке. Ребенок появится – измучаешься пеленки стирать…
– Да нет же. Ничего такого, – Наденьке почему-то захотелось заплакать.
– Это сейчас ничего такого. Дети вообще быстро делаются. Ладно, в конце концов, беременность не в моей компетенции, но с квартирой реально можно помочь. Если старший Сопун давно стоит в очереди, ветеранам сейчас квартиры дают в первую очередь.
– А что для этого нужно сделать? – Наденька наконец ухватила деловой настрой Шкатулочки.
– Тебе – совершенно ничего. Будь хорошим учителем, а все остальное устроится. Я проверю списки очередников в горсовете.
И снова Наденька шла школьным коридором, слегка пошатываясь. Голова почти прошла, но слабость в ногах оставалась, и теперь общее шаткое состояние усиливали странные сумбурные мысли, с которыми она никак не могла справиться. Почему же вдруг Шкатулочка – обкомовская шлюха? Потому что дела обустроить умеет? Но какая же Шкатулочке выгода оттого, что семья Сопунов получит наконец новую квартиру? И почему нельзя предположить, что Шкатулочка помогает Наденьке просто так, потому что именно этим ей и положено заниматься в горсовете? Иначе зачем тогда она депутат?
Вернувшись домой и запив остатки похмелья крепким чаем, Наденька аккуратно рассказала Вадиму, что Шкатулочка обещала посодействовать. Аккуратно – потому что не была уверена, что Вадим захочет принять помощь от обкомовской шлюхи, он же бывал верен принципам до конца, даже себе в ущерб. Однако она ошиблась. Вадим вдохновился, пожалуй, даже чересчур, и это тоже можно было понять, ведь у него никогда не было квартиры со всеми удобствами, он не принимал душ каждый вечер, к чему Наденька пристрастилась, едва повзрослев, и от чего так сложно теперь отвыкала, почесываясь с непривычки. Если будет квартира, может быть, тогда удастся избавиться от затхлого запаха этого огромного платяного шкафа с зеркальными дверцами, который, конечно же, не поедет с ними в новую жизнь. А жизнь ведь непременно пойдет по-новому в этой новой квартире, иначе и быть не может…
Прихватив несколько ломтей докторской колбасы, которую Наденьке удалось достать через подругу-товароведа, Вадим отправился к отцу делиться новостью, и по тому, что через полчаса из флигелька донеслось «Славное море, священный Байкал…» на два голоса, Наденька поняла, что они там на радостях приняли на грудь. Хотя какая же это радость? Просто надежда, но и надежда сама по себе уже была радостью в череде одинаковых будней, униженных общей бедностью. Наденька в последнее время стала замечать странную, ничем вроде не обоснованную гордость обитателей Старой Петуховки, которая проявлялась порой в самых неожиданных местах – в очереди за маслом или даже на автобусной остановке, когда замызганный такой человек в видавшей виды фуфайке вдруг начинал хорохориться, что я, мол, здесь двадцать лет живу, а ты куда лезешь? Что еще за заслуга – двадцать лет месить петуховскую грязь?
Наденька подспудно ощущала, что грязь, против которой помогали только резиновые сапоги, каким-то образом начала проникать через одежду. Оседала тонким слоем под кожей, заставляя не только чесаться, но думать в не свойственной прежде манере. Какое ей раньше было дело до обкомовских шлюх? Или это был процесс познания той самой жизни, которую ей следовало изучить досконально, прежде чем что-либо написать? Но как же Вадим так легко согласился принять помощь этой самой бывшей обкомовской шлюхи? Вадим требовал правды в каждом слове и в каждом поступке, готовый откопать в биографии любого начальника сверток грязного белья. Наденька достаточно многое прощала Вадиму – семейные трусы до колена, причем порядком несвежие, никотиновый налет на зубах, привычку ковырять спичкой в ухе и много чего еще. Потому что житейские мелочи ничего не значили на фоне его глубокого проникновения – как спичкой в ухо – в суть вещей и принципов, выработанных в процессе этого проникновения. Но может, допускаются исключения? А может, если железная рука государства дает слабину, то надо выжать из этого государства все, что только удастся выжать? Но как же это цинично! Вернее, еще полгода назад Наденька подумала бы, что это цинично, а теперь… теперь это так и оставалось циничным, только с оттенком «ну и что».
Наденька еще решила позвонить по случаю маме, в конце концов, мама наверняка обрадуется даже не гипотетической возможности получения квартиры, а уже тому, что Шкатулочка взялась Наденьке помочь, а это значит, что в школе Наденька на хорошем счету, Наденьку ценит начальство. А это главное.
Телефон-автомат на Старой Петуховке был всего один, возле магазинчика на пересечении двух основных улиц. Звонили по нему редко, потому что друг другу звонить было некуда – не было у петуховцев домашних телефонов. А в город звонили редко, потому что жизнь зацикливалась сама на себе и редко изливалась вовне. Однако иногда телефон действительно спасал. И Наденькиному звонку мама действительно обрадовалась, сказала, что уже собиралась звонить в школу, потому что иначе с Наденькой не связаться. Как оказалось, сестренка посылку прислала из Венгрии специально для Наденьки, целую коробку кофточек, колготок и прочих приятных вещей. И хорошо, если бы Наденька прямо сегодня за этой посылкой приехала, потому что она совсем забыла свою бедную маму, которая по ней безумно соскучилась… В общем, Наденька, недолго думая, дунула на автобус, может быть, подспудно надеясь заодно сбежать от пьянки во флигельке и потока странных мыслей, разбуженных Шкатулочкой. Она поспела на остановку как раз вовремя и всю дорогу, пока автобус, пыхтя, катил по вечернему городу, усеянному веселыми, как ей казалось, огнями, Наденьку не покидало чувство, что она не просто едет к маме, а возвращается в мир, в котором ее ждут. Пускай ненадолго, на один вечер, нырнуть в свою потерянную жизнь. Некогда в ней казалось не так уж уютно, зато там пили не водку, а чай с овсяным печеньем. И там была мама. Мама.
