В тот день он лежал в сарае и мучимый жаждой, ждал прихода Кати. Ее мать с утра куда-то ушла, а девочка выбежала из дома в ближайшую лавку за керосином. Однако минуло уже полчаса, а девочки все не было. И в тот самый миг, когда Касымов в очередной раз впал в забытье, и ему снилось, как он черпает воду из родного арыка в кишлаке Денау в Бухарской области, он услышал громкий девичий крик «Мама!». Он открыл глаза и прислушался, подумав, что ему это почудилось. Но крик повторился снова, на этот раз еще громче, чем предыдущий. А следом за ним раздался чей-то многоголосый гогот, от которого содрогнулись стены этого хлипкого сарая. Раненый подполз к дощатой стене, выходившей на улицу, и увидел страшную картину. Толпа фашистов окружила Катю, которая с прижатой к груди бутылью с керосином, металась в этом кругу и громко кричала, взывая о помощи. Но кто мог ей помочь в оккупированном городе, где жители попрятались по своим домам и боялись лишний раз выйти на улицу? А фашисты продолжали гоготать, наслаждаясь тем, как девочка никак не может вырваться из их кольца, сотрясая окрестности своим криком и плачем. И тогда Касымов дотянулся рукой до винтовки, которая лежала рядом с ним и, опираясь на ее приклад, поднялся со своего места. С трудом передвигая ноги, он выбрался из сарая и добрался до калитки. Открыв ее, он вышел на улицу, оказавшись в двух десятках метров от того места, где фашисты издевались над девочкой.
Вскинув винтовку, солдат прицелился и выстрелил. Выпущенная меткой рукой пуля, угодила точно в затылок фашиста, стоявшего к стрелку спиной. От выстрела немец рухнул на землю, как подкошенный. А Касымов тем временем снова выстрелил, уложив еще одного врага, стоявшего на другом конце кольца — на этот раз пуля угодила жертве в грудь. Потрясенные произошедшим, фашисты разом повернулись в сторону выстрелов, а Касымов, перезаряжая винтовку, двинулся им навстречу. Раздался еще один выстрел и третий фашист, обливаясь кровью рухнул лицом вниз в ноябрьскую хлябь. Но четвертого выстрела из винтовки не последовало. Вместо этого утренний воздух сотрясла автоматная очередь, выпущенная в спину Касымова. Стрелял в него полицай Тарас Лапшин, который потом сменит имя и фамилию и станет Петром Нарезовым. Исполосованный этой очередью, Касымов успел обернуться назад и заглянул в глаза своего убийцы. После чего солдат упал на землю лицом вверх, устремив свой взор в затянутое черными облаками небо. В последние секунды его жизни в его сознании отобразились руки его матери, достающие из тандыра горячую лепешку и глаза Светланы, которыми она смотрела на него в последнюю их встречу — во время отправки на фронт.
За всем этим наблюдали десятки глаз жителей Тихвина, прильнувших к окнам в своих домах. Видела это и Катя Васильева, которая после начала стрельбы успела забежать за угол ближайшего дома и в ее памяти навечно зафиксировалось все происходящее: как Касымов стрелял в фашистов, как его самого застрелил полицай, и как фашисты затем расстреливали из автоматов уже безжизненное тело советского солдата, который, прежде чем погибнуть, успел убить трех их товарищей. После этого еще сутки фашисты не разрешали жителям похоронить храброго солдата. И только на второй день такое разрешение было получено. И Катя вместе с матерью и их пожилым соседом смогли на подводе отвезти тело солдата на ближайшую окраину и там похоронить без какой-либо таблички. Единственное, что они знали, так это то, что солдата звали нерусским именем Рустам.
12 июля 1983 года, вторник.
Ленинград-Тихвин
— Значит, солдата застрелили не фашисты, а кто-то из наших? — спросил Севрук у старика, после того, как тот закончил свой рассказ.
— Верно, нашенский, — кивнул головой рассказчик. — Я потом эту Катерину Васильеву видел — она мне все и рассказала.
— Может, вы ее адрес знаете? — перебил старика Севрук.
— Откуда же я его вам возьму — не оставила она его. Уехала куда-то из нашего города и следов теперь не найти — не приезжает больше. А перед отъездом сюда заглянула — с могилкой проститься. Вот я тогда подробности и узнал. А гада того, что солдатика убил, Тарас Лапшин звали. Только найти его не сумели — убег он, когда наши в город вернулись. Что с ним стало далее, мне неведомо — может, сгинул, гадина, во время войны.
Ни произнесший эти слова старик, ни Севрук, который их слушал, не могли себе даже представить, что этот самый Тарас Лапшин стоял теперь в нескольких сотнях метрах от них в рощице и, наблюдая за ними из-за деревьев, мысленно тоже вспоминал тот слякотный ноябрьский день 1941 года, когда он недалеко от этих мест стрелял в спину Рустаму Касымову.
12 июля 1983 года, вторник.
Ташкент, Бешагач
Сидя за рулем новенькой «Волги», вор в законе Гога Ап-шеронский, он же Георгий Аравидзе, то и дело поворачивался к своему собеседнику, с которым он не виделся вот уже несколько лет и вспоминал времена, когда они только познакомились:
— Помнишь, как я учил тебя играть в лело бурти, а ты, оглоед, никак не мог к нему приспособиться — все канючил, что регби лучше?
Вопрос адресовался Никите Левко, с которым они когда-то познакомились в Грузии, где Левко в течение года играл за регбийную команду тбилисского «Локомотива».
— Это я притворялся, чтобы завоевать твое расположение — ты же любишь всех поучать, — не поворачивая головы к собеседнику, ответил Левко.
— Что ты потерял в Ташкенте? — перескакивая с одной темы на другую, спросил Гога.
— По делам заглянул, да и по здешней кухне соскучился, — ответил Левко.
— Что за дела?
— Ищу одного человека, а он скрывается — должок не отдает.
— Долг — дело святое, — покачал головой Гога. — Он местный?
— Здешний, зовут Денисом — по карманам тырит.
— Уж не Желудь ли? — догадался Гога, поскольку карманников с таким именем кроме него в Ташкенте больше не было.
— Что за Желудь?
— Желудьков — неплохой, кстати, карманный. Но себе на уме — вольный.
— И где он обитает?
— Где-то на Фароби.
— А если точнее?
— Я же тебе говорю, что он вольный — я с ним дела не имел. Поэтому, где его хаза, мне знать необязательно. Но это дело поправимое. Я сейчас как раз к одному человеку еду, а он этого Желудя хорошо знает.
Речь шла о Саркисе Мурадяне — цеховике, который жил на Бешагаче рядом с обувной фабрикой, где у него был свой полулегальный цех по выпуску левой продукции. Гога ехал к нему по делу — надо было обговорить ситуацию, которая сложилась здесь в виду развернувшейся борьбы между Андроповым и Рашидовым.
Мурадян жил в большом доме с цветником, за которым он сам и ухаживал. Гости как раз застали хозяина за этим делом — он поливал из пластмассовой лейки цветы. Представив своего спутника, Гога затем извинился перед ним и попросил посидеть на лавочке, а сам вместе с хозяином дома прошел в беседку неподалеку для конфиденциального разговора.
